Книга Белые раджи - Габриэль Витткоп

Сент-Джон тоже не желал отчаиваться. Стремясь дополнить искусство Инчи Субу европейскими методами лечения, друзья справлялись в медицинских трудах из библиотеки Макдугалла и толковали их на свой лад, но терминология была слишком запутана, практические указания душила теория, а диаграммы так и оставались непостижимыми. Сент-Джон велел давать больному бренди, которое тот глотал с величайшим трудом. Более радикальный Коллинз прибегал к опиуму, а Инчи Субу следовал своей оригинальной терапии. Несмотря на это бессистемное лечение, болезнь в конце концов отступила, гной через три недели подсох, а струпья отвалились, оставив лишь россыпи алых пятен. Джеймс был спасен.

Он ощущал себя легким, как птица, почти невесомым и все еще непричастным внешнему миру. Нужно было заново учиться жить, и он этого жаждал. Проводя рукой по черепу, Джеймс понимал, что его остригли наголо, но, ощупывая лицо, ничего особенного не замечал. Задавать вопросы приближенным мешала гордость, а зеркала не было - точнее, его спрятали в туалетном шкафу. Джеймсу пока не хватало мужества туда заглянуть. Он ждал. Через пару недель Пенти смог побрить раджу и подровнять отросшие волосы. Мало-помалу Джеймс возобновил переписку, начал раскрывать книги и справляться в документах. Наконец, он собрался с духом и дрожащей рукой вытащил лежавшее между коробками с тальком и пузырьками с солью зеркало.

На незнакомом лице шрамы высекли новые черты; симметрию разрушили насечки, шероховатый и узловатый вулканический пейзаж с измененными объемами и смещенными пропорциями - обезображенная буграми, холмами и рытвинами грубая пунцовая физиономия; даже глаза между ноздреватыми веками стали неузнаваемыми, а губы утратили свои очертания. Джеймс не мог оторвать взгляд. Зачарованный открытием, он подносил зеркало к самому лицу, отводил на всю длину руки, наклонял голову, открывал и закрывал рот. Он не мог в это поверить. Под конец Джеймс все же полез в выдвижной ящик за своим написанным в тридцать лет миниатюрным портретом. Лишь тогда из глаз у него брызнули обжигающие, точно кислота, слезы.

На другом конце Резиденции Брук Брук услышал его громкий смех - рыдающий, отчаянный и бредовый, точно хохот безумца.

V - Запах бурь в аромате цветов...

— Есть еще вопросы, лейтенант Джонсон?

— Спасибо, пока нет.

«Хорошо, что, когда он приедет, меня уже здесь не будет, - подумал лейтенант Вуд, - не хочу оставаться с этим сухарем и занудой...»

— Тогда вот ключи от кассы и помещения для боеприпасов, лейтенант Джонсон. Реестры и описи здесь...

Чарльз Джонсон уволился из Королевского флота, чтобы помочь дяде. Этот молчаливый мальчик всегда сохранял осанку и, несмотря на страшные душевные бури, никогда не терял хладнокровия. Он считал себя не святым Георгием или Симоном де Монфором, а всего лишь чиновником на саравакской службе. Робкий и аскетичный, носил ботинки на резиновых подметках и никогда не откидывался на спинку стула. Чарльз прибыл на замену убитому людьми Рентапа мистеру Ли в форт Лингга на Батанг-Лупаре. Одинокая и нелегкая должность. Чарльз имел в своем распоряжении небольшой гарнизон вечно замешанных во взаимных дрязгах недисциплинированных даяков и несколько малайцев, которые вели морскую жизнь и не годились для лесной. Он располагал также сотней старых мушкетов для поддержания мира и тридцатью фунтами стерлингов в месяц для поддержания хозяйства. Ему было девятнадцать лет.

Такие форты носили ассоциировавшееся с далью и забвением название: outstations - внешние, периферийные, отдаленные гарнизоны...

Там имела значение любая мелочь: внезапно упавшая с дерева на плечо змея или долго рассматриваемое неизвестное насекомое. Люди привыкали к болезням и лихорадке, приступы которой возобновлялись каждый день в одно и то же время, к тому, как облезала на лице и руках кожа и как десны превращались в каучук. В Лингге убивалась куча времени и впустую проходило множество дней. Но там были джунгли.

По утрам все окутывал бирюзовым покровом поднимавшийся с реки туман, и за ветки со стекавшими каплями влаги цеплялись длинные просвечивающие шарфы. Тогда лес выдыхал свой аромат - печальный и свежий, порой мускусный запах. Порою джунгли курились под дождем, будто сушильня, и в сизой акварельной мгле смягченными, растворявшимися в жемчужной белизне оттенками проступали деревья.

Небо виднелось только над рекой. Вечером небосвод словно поднимался, желтел, становился абрикосовым, а затем медно-красным, что предвещало ночь. Когда дневные звери уже ложились спать, а ночные еще не успевали проснуться, внезапно наступала тишина. На краткий миг можно было почувствовать, как дышит девственный лес: его глубокое, еле слышное дыхание напоминало божественное дуновение. Затем вновь поднимался гам - теперь уже с новыми хористами. Черную, бархатную под древесным пологом ночь оглашали крик козодоя, уханье совы, вопль какого-нибудь лемура и монотонный вой бычачьей лягушки.

Неожиданно тьма озарялась.

Вначале над землей появлялась фосфоресцирующая дымка. Тусклой зеленью мерцали грибы, гнилостными бактериями подсвечивались жилки, волокна, пятна и полумесяцы на разлагающихся листьях и рассыпающихся веточках, а изнанку папоротников и пальмовых листьев холодным светом озарял перегной. Наконец, все деревья одновременно вспыхивали и сверкали бенгальскими огнями - мерцающие светляки заливали их оперным сиянием, выхватывавшим из темноты каждый листок и каждое сплетение лиан.

Когда бушевали грозы (а в этой стране они страшней, чем в любом другом уголке мира), гарнизонные даяки кипятили камни, дабы гневный Дух бурь не превратил в камень все остальное: Чарльз слышал их доносившиеся сквозь деревянные перегородки заклинания.

Он считал, что в таком климате для телесного и душевного здоровья необходимы обильное потоотделение и хорошая книга. Его комнату загромождали ящики с библиотекой - главным образом, французские произведения на языке оригинала, которым он отдавал явное предпочтение, хотя его выбор подчас озадачивал. Дело в том, что он с одинаковым аппетитом проглатывал «Мучеников» и «Похождения Рокамболя», залпом прочитывал «О любви» и замысловатым путем попавший к нему «Очерк по тератологии». Когда Чарльз доставал быстро плесневевшие книги из ящиков, откуда выбегали сколопендры и чешуйницы, со страниц поднимался затхлый запах склепа, и среди мертвенно-бледных розеток он обнаруживал коконы личинок.

Форт казался застывшим и неизменным: квадратная сторожевая вышка; стойка с выстроенными мушкетами перед скамьями, где люди порой часами слушали глухое тиканье ходиков; отделявшая его комнату от чулана галерея с колонночками: из-за шкафчиков и кинкета с зеленым абажуром она больше напоминала контору провинциального нотариуса, нежели кабинет офицера. И вечно одни и те же голоса, одинаковые звуки, команды, звон котелков и пение объявлявших комендантский час часовых:

О Ха! О Ха! О Ха!

Джам диату пукол лапан,

Тангга удах ди-тарит,

Пинту удах ди-тамбит.

Оранг арии улу,