Книга Предательство в Неаполе - Нил Гриффитс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я иду к улице Монтеоливето, чтобы поймать такси. А ведь уже много месяцев, если не лет, я не чувствовал себя так хорошо. И не важно, что моя жизнь дерьмо: в данный момент она благоухает. Вчера этого не было и завтра уже не будет. Завтра я еду домой. Произношу это вслух: «Завтра я еду домой». И в то же время знаю, что не поеду. Зачем ехать домой и наверняка мучиться страданиями, когда здесь я могу, пусть на короткое время, стать счастливым? Вытягиваю перед собой руки, как будто и впрямь взвешиваю обе перспективы. Счастье здесь — страдание там. Стараюсь по справедливости оценить значение каждой. Счастье, хотя и намного легче, куда щедрее, и мои весы показывают в его сторону. А что до моей службы, то консультирование уже дело прошлое. Я наконец-то уверен, что провел черту, такую же прямую, как и разделяющая Неаполь Спаччанаполи. Моя новая жизнь начинается здесь. Сейчас. С этой минуты. Всего-то и делов, что написать в благотворительную организацию, отменить прямые выплаты и постоянные заказы, и я смогу остаться в Неаполе хоть на целый месяц. Почему я этого не сделал еще несколько недель назад?
Пойду-ка я, пожалуй, пешком. Слишком взволнован и возбужден, чтобы брать такси. Принятое решение наполняет мышцы новой силой. Все кажется мне простым и ясным. Я широко размахиваю руками. Такое ощущение, будто я бегу, даже вприпрыжку, большими пружинящими шагами. Чувствую в себе ребячью легкость. Так и тянет рвануть вниз по широкой Римской улице, но, похоже, тело этому воспротивится. Не стоит слишком демонстрировать присутствие духа, пусть даже для этого есть все основания.
Решаю срезать путь и пройти через Испанский квартал. Не стоило бы: дело небезопасное в столь поздний час. Но сейчас я в себе уверен. Едва свернув с радужно освещенной Римской улицы, погружаюсь в бурую темень. Никаких уличных фонарей. Лишь сочится слабенький желтый свет из окон да мелькнет кое-где неоном старенькая вывеска. Такое впечатление, что темнота приглушает даже звуки ночи: лай собак, дребезжащее звяканье жестяной банки, поддетой чьей-то ногой, голоса людей, которые рядом, но не видны, в теплом недвижимом воздухе бьется многоголосое эхо теле- и радиопрограмм. Все вокруг, кажется, опустело, но бросаешь взгляд в раскрытые двери полуподвалов и видишь, как семьи сидят за ужином: перед ними миски макарон, кувшины с вином, бутылки воды, буханки хлеба, руки так и мелькают, накладывая, наливая, передавая. Внезапно понимаешь, что вокруг полно жизни. Добавить сюда доступ к книгам да итальянский вариант «Радио-3» — и получится именно то, как я хотел бы жить, — по-эпикурейски. Насущные потребности удовлетворены: крыша над головой, еда, общество, музыка. А для уединения можно воспользоваться методом Луизы.
Почувствовав некоторую усталость, остальной путь проделываю на такси. Распахиваю чугунные ворота и взбегаю по ступеням. Тяжелая дверь открывается, едва я оказываюсь на площадке. Луиза приглашает меня войти, прикладывая к губам длинный тонкий палец. Слышу, как кто-то играет на рояле. Луиза ведет меня в просторную кухню. Над крепким деревянным столом на треугольном кронштейне висят кастрюли со сковородками. Три больших разделочных места хранят следы многих и многих лет работы. Солидная плита с венчиками голубых язычков пламени, горящих под горячими чугунными решетками, на которых свободно умещаются три огромные сковородки. Эта кухня — для профессионала. Никаких изысков и причуд. Кухня мужчины. Что и говорить, Луиза не в полной мере соответствует образу хозяйки дома.
— Он пришел поздно, — шепчет она. — Часик должен поиграть. Ну, скажу тебе, стряпать и вести себя тихо на кухне невозможно. — Только теперь Луиза целует меня: быстрое, машинальное чмоканье в щеку. — Извини, я, наверное, плохая хозяйка. Сейчас приготовлю тебе что-нибудь выпить.
Луиза наливает белое вино в два высоких бокала.
— Поэтому, — говорю я, — ты открыла дверь еще до того, как я постучал?
Она кивает и пьет вино мелкими глотками. Звуки рояля приглушены: дом велик, и с Алессандро нас разделяют несколько комнат. Подхожу к двери и приоткрываю ее. Ноктюрн Шопена. Хорошо играет.
— Неплохо.
— Это Шопен, — сообщает Луиза.
— Знаю.
— А я знаю лишь потому, что, кроме этого, он ничего не играет. Одержимый какой-то. Для меня это малость утомительно.
— Так и есть, — говорю я.
Луиза подходит, прижимая бокал к груди:
— Ты доволен, как мы провели время?
— Очень, — отвечаю со всей теплотой, на какую способен. И тут вспоминаю о своем решении остаться еще на месяц. Хочу поделиться этим просто в надежде, что реакция Луизы, какой бы она ни была, на меня не подействует. Говорю: — Кстати, я думаю немного задержаться в Неаполе.
— Правда? — Она явно довольна, но говорит тихо из опасения потревожить мужа. — Потрясающе. Надолго?
— На несколько недель.
— Несколько недель? А как же твоя новая работа?
— Я больше этим делом заниматься не хочу.
Услышанное тревожит Луизу, она прижимает ладонь ко рту, как будто услышала нечто ужасное.
— Это ведь не из-за Алессандро, нет? Не следовало ему вмешиваться.
— Да нет, дело совсем в другом.
— Иногда я думаю, что люди поступают так, как он говорит, потому что он судья.
— «Джим, повелеваю вам изменить свою жизнь!» — произношу я, неумело подражая грубоватому выговору Алессандро.
— Ш-ш-ш, — шипит Луиза, округлив глаза.
Рояль умолкает.
— Ну вот, теперь мы будем виноваты.
Открывается дверь, и появляется Алессандро. Молча смотрит на нас обоих и, похоже, ни Луизу, ни меня не узнает. Потом обводит пристальным взглядом кухню — столешницы, разделочные места, плиту. Он явно выискивает что-то непривычное, какое-либо подтверждение того, что ему нашептала интуиция: в его отсутствие что-то произошло. Наконец лицо судьи расплывается в улыбке.
— Джим, рад приветствовать. — Алессандро делает шаг вперед, и тут же моя рука исчезает в его здоровенных лапищах. — Я на рояле играл. Должен… успокоиться. Луиза обычно ведет себя тихо, как мышка. Так что, услышав шум, я понял, что вы здесь.
— Вы отлично играете, — говорю я. — Шопен, если не ошибаюсь?
— Приятная музыка. Но в то же время серьезная. Мне нравится… как вы это называете… — В поисках подходящего слова он оборачивается за помощью к Луизе.
— Детализация, запутанность, сложность… — перечисляет та.
— Прекрасно, — кивает Алессандро. — Вот все это. И красота. Хорошо играется. Вам нравится Шопен?
Тянет солгать, но вместо этого довольно сбивчиво произношу:
— И да и нет.
— А классическая музыка? Или вы заодно с Луизой и ее друзьями? — Звучит это так, будто речь идет о его дочери.
— Нет, — отвечаю, — я люблю классическую музыку. Но Шопен, по-моему, слишком вычурный, очень часто ему недостает изысканности. А именно к ней он, как мне кажется, и стремился.