Книга Ближний берег Нила, или Воспитание чувств - Дмитрий Вересов

Нил проворно вскочил, в несколько широких, чуть ли не беговых шагов достиг столба, у которого она оставила вещи, взвалил на плечо рюкзак, поднял гитару.

Она вышла из-под навеса и ждала его. Он поднялся на крыльцо дома и позвал:

— Прошу сюда!

Они оказались в тесных сенях, где едва хватало места для печки и деревянной лестницы, упирающейся в деревянный же чердачный люк.

— Девчонки направо! — сказал он и толкнул дверь плечом.

Она остановилась на пороге, вдохнула трепетными ноздрями, сморщила прямой, самую малость крючковатый носик.

— Слушай, а другого помещения нет? Нил озадаченно посмотрел на нее, потом перевел взгляд внутрь комнаты. Дощатые нары в два яруса, плотно забитые пыльными тюфяками. Под ними рядком стоят сапоги с неосыпавшейся грязью, а неровный пол покрывает грязь осыпавшаяся, вперемешку с шелухой от семечек и конфетными фантиками. Через всю комнату протянута веревка, с нее свисают разноцветные маечки, трусики, бюстгальтеры. Пахнет затхлой кислятиной и немытыми подмышками.

— У мужиков, конечно, почище и попросторней, — задумчиво протянул Нил. — Но у мужиков. Она улыбнулась, показав ровные белые зубы.

— Не правильно поймут, да? Он тоже улыбнулся.

— У Нинки своя каморка, над кухней. Но там тесно, вдвоем не развернешься.

Мы ее комнатенку между собой так и зовем — Нинкина щель.

Девушка звонко рассмеялась. Вслед за ней и Нил.

— Еще есть чердак, конечно. Только там холодно…

— У меня спальник.

— И света нет.

— У меня фонарик. И свечки.

— Тогда полезли? — Полезли.

Он держал фонарик и одновременно надувал резиновый матрас, пока она натаскивала душистого сухого сена в выбранный уголок, приспосабливала доску у будущего изголовья, устанавливала на ней извлеченную из рюкзака свечку. Потом она расстелила на матрасе синий спальный мешок с толстой нейлоновой молнией и тут же плюхнулась на него, закинув руки за голову.

— Кайф! А ты говоришь — девчонки направо… Пиво будешь?

— А есть?

— У меня нет, я на твое виды имею. — Увидев его замешательство, она рассмеялась:

— Да есть, конечно, сейчас достану. Куришь?

— Ага.

Она извлекла из рюкзака две бутылки пива, одну бросила ему, потом достала блок сигарет.

— Ух ты, «БТ»! — с восхищением заметил он.

— А то! Спички есть?

— Есть. А вот открывашки для пива нет.

— Давай сюда.

Она поднесла бутылку к бутылке, так что крышки соприкоснулись нижними, зубчатыми краями, примерилась, рванула. Обе крышки слетели одновременно.

— Учись, студент! — Девушка протянула ему бутылку. — Будь здоров! Имя у тебя интересное, напомни.

— Нил, — сказал он, прихлебнул теплого свежего пива. — Нил Баренцев.

— Красиво. А я Линда. Линда Маккартни.

— Иди ты!

— А что, не похожа? Говорят, похожа… В неровном свете свечи он вгляделся в ее удлиненное, несколько аскетическое лицо с большими светлыми глазами и чувственным алым ртом. А ведь и в самом деле…

— Похожа, только симпатичнее. В той Линде есть что-то лошадиное.

— Ну, мерси… Вообще-то по паспорту я Ильинская Ольга Владимировна, только мне это не нравится.

— Отчего же? Отличное имя.

— Совсем как та шибко правильная девушка, которая Обломова спасала. А я девушка не правильная и никаких Обломовых спасать не желаю.

— А что желаешь?

— Закурить желаю… Да ты что стоишь, кидайся рядом…

Они курили, болтали, жевали ее бутерброды с копченой колбасой. Нил глядел на нее и думал, что и здесь, в Житкове, оказывается, может быть совсем неплохо.

Даже хорошо.

— А мою маму тоже Ольгой Владимировной зовут, — неожиданно сказал он. — Ольга Баренцева, оперная певица.

— Не знаю. Мне вся эта опера по фигу. Я «Битлов» слушаю, рок всякий.

— Играешь? — Он подбородком показал на зачехленную гитару.

— Так, бренчу. А ты?

— Можно?

Он подтащил к себе гитару, расстегнул чехол. Гитара была плохонькая, кустарно переделанная из семиструнки. Он проверил звук, подкрутил колки.

— La-la-la-la-ld-la lovely Linda With a lovely flower in her hair… — это про тебя, между прочим.

— Про нее. Но закроешь глаза — никакой разницы… Как будто сам Поль поет.

— А откроешь — всего-навсего Нил.

— Не прибедняйся… Лучше еще сыграй, ты здорово умеешь.

— Учился, — скромно сказал Нил и ударил по струнам:

Let's all get up and dance to the song

That was the hit before your mother was born,

And though she was born a long-long time ago…

Your mother should know, a-ha,

— Your mother should know, — подхватила она.

Голос у нее был очень высокий, звонкий, красивый, но совсем не поставленный. И со слухом не все в порядке. Ну и что? Давно задолбало его правильное пение. Мелани, самая знаменитая хиповская певица, из четырех нот в три не попадает…

— Sing it again…

Когда он закончил, она быстренько наклонилась к нему и чмокнула в щеку.

— Нил, ты гений! Спиши мне аккорды. С появлением Линды тонус жизни в отряде изменился не только для Нила. Когда они спустились под столово-кухонный навес и Нил взгромоздил на плиту отрядный чайник, чтобы испить с Линдой растворимого кофе, тоже привезенного ею, рядом никого не было. Но стоило Нилу вновь взять гитару в руки, откуда ни возьмись явился Юра Стефанюк, уселся на другой край лавочки со скучающим видом.

— Something in the way she moves Attracts me like no other lover…

Линда подпевала, а Стефанюк в такт постукивал ногой о земляной пол. Когда же гитара смолкла, он неожиданно сказал:

— Это с битловского «Рубероида» вещица. Я этот диск у Толяна на Галере за пять-ноль брал.

— А я по три-ноль сдавала. Может, тот же самый. Ну Толян, гад, хорошо наварился.

— Толяна знаешь? — оживился Стефанюк.

— А кто ж его не знает? Он одной герле знакомой джины самопальные за «Леви-Страус» впарил. Она меня потом подписала ему претензию предъявить.

— Ну и?..

— По коктейлю в «Лукоморье» жахнули и разошлись довольные друг другом.

— А герла?

— А что герла? Товар берешь — глаза на месте держать надо… А как он весною на гринах чуть не попух, слыхал? Его комсомольцы с хорошей суммой в гостинице прихватили, в опорный пункт привели, так он там, пока спецы с Литейного ехали валютную статью оформлять, главного комсомольца на выпить расколол, сотенную бумажку долларов со стола тихонечко подобрал да под коньячок и схавал. Комитетчики приехали, а им предъявляют финскую монетку в пять марок и две бумажки по доллару. Смехота! Ну, сообразили, конечно, в чем дело, откоммуниздили Толяна от души, да и отпустили. А что делать?