Книга Пароль не нужен - Юлиан Семенов

Другой-то, помоложе, ринулся бы к себе в резиденцию — готовить ответный контрудар сокрушающей силы, а Тачибана — он в летах, он со Спиридоном Дионисьевичем почти одногодок. Он понимает, что удар — дело последнее. Уколол «временным» — и достаточно пока, на день им суеты хватит. Тут в другом весь корень: надо срочно запросить Токио и местную агентуру, не обидел ли кто из японских предпринимателей Спиридона Дионисьевича, Николая Дионисьевича или его сына — мальчик тоже подторговывает, хотя ему еще только семнадцать. Если кто братьев обидел — все немедленно возместить из секретных фондов и парочку таких контрактов подсунуть, что только звон желтый в ушах зазвенит.

Генерал Тачибана умел даже и думать по-русски. Поэтому особенно волноваться он не стал и поехал на партию бриджа к французскому консулу. Туда же был приглашен генерал Молчанов, главком белой армии. С ним есть о чем поговорить — умница человек. И тонок, очень тонок.

По дороге к консулу генерал Тачибана успел заехать к министру иностранных дел господину Николаю Меркулову. Братья еще не успели созвониться, как и предполагал генерал, и поэтому он был уверен в аудиенции. Их разговор был кратким. Тачибана несколько усталым голосом — таким голосом обычно говорят с ревнивыми женами, которые не понимают степени занятости мужа, — объяснил:

— Нельзя смотреть и видеть только то, что перед глазами. Это привилегия детей, но дети не являются партнерами в решении вопросов международной значимости. Дайренские переговоры нужны не нам. Они прежде всего нужны вам. Почему? Извольте: во-первых, они будут продолжаться по крайней мере два-три месяца, то есть именно столько времени, сколько потребуется вашему генштабу для окончания работ с планом победоносного наступления на ваших противников. Во-вторых, если красные согласятся с нашими требованиями, то вас это устроит не меньше нас. Если они откажутся от наших требований, тогда вы уж в вашем генштабе будьте готовы. Это вы брату передайте, а то он не принял меня, сказавшись больным, и американцем меня пугал. Николай Дионисьевич, не надо так с нами, не надо… Мы обижаемся так же, как и вы. Только мы улыбаемся, если обижены, а вы плачете. Вот и вся разница.

А пока Тачибана ехал во французский особняк, парижский консул говорил с Гиацинтовым, интересуясь дальнейшей участью большевиков, арестованных по делу подпольной газеты. Он говорил о необходимости находить третье решение судьбы политического противника. Ни в коем случае — террор, это плохо принимает мировое общественное мнение. Но недопустим и пустой либерализм — в России либерализм обязательно кончается кровью.

— Любой поступок разрешен, — заметил консул, — только всегда необходимо иметь про запас того, кто потом станет козлом отпущения. Хотя, простите, — прервал себя консул, — еще могут подумать, что я вмешиваюсь в ваши внутренние дела.

Гиацинтов быстро глянул в мягко улыбающиеся консуловы глаза.

— Гродеково, центр семеновской группировки, — закончил беседу консул, направляясь, встречать Тачибану, — кажется, последний железнодорожный пункт, а там граница. То есть возможна высылка большевиков, а не казнь. Забытое благородство по отношению к оппозиции. Это понравится миру. А если Семенов в Гродекове красных обидит, это уже не ваша забота, а ваша печаль. Да, мы заболтались, прошу вас в тот зал, Кирилл Николаевич, бридж обещает быть интересным, хотя несколько вялым. Где же господин Ванюшин?

— По-моему, в библиотеке.

— Нет, — глухо ответил Ванюшин из-за камина, — он не в библиотеке, он — здесь.

Исаев зашел к Фривейскому и возгласил с порога:

— О, великий и всесильный!

— Говорите еще, — шутливо попросил Фривейский и закрыл глаза, показывая, как это ему приятно.

— Итак, завтра в три? — спросил Исаев тихо.

— Да. Я заеду за вами в «Версаль», Максим Максимыч. Только смотрите: проиграем мы с вами все на свете.

— Это даже занятно, иногда проигрыш полезней выигрыша.

— В каком смысле?

— В том смысле, что все переоцениваешь. Заново и трезво.

Секретарша принесла последние газеты. Исаев и Фривейский профессионально быстро проглядели полосы. Фривейский усмехнулся.

— Послушайте, какую заметку тиснул ваш орган: «Загубили, суки, загубили! От тюрьмы, как и от сумы…»

Исаев и сам увидел заметку, сообщающую о похоронах Васильева — красного лидера. Он тоже рассмеялся вровень с Фривейским: смешок, смех, хохот; спрятал газету в карман и ушел, рассеянно раскланиваясь на лестнице со знакомыми.

А в редакции заврекламой визгливо кричал, оправдываясь:

— А откуда я знал, что контрразведка рассердится?! Мне важно, чтобы не рассердились подписчики! Тоже мне, понимаешь, Наты Пинкертоны!

Заместитель редактора, распекавший рекламу, басил:

— Не визжи! Отвечать приходится мне — по телефону. А вот в девять часов завтра ты будешь им отвечать не по телефону, а в комнате номер семь, на Полтавской, три.

— Что за вопли? — спросил вошедший Исаев. — Как я понял случилось нечто непоправимое.

— Откуда я знал, что тот тип филер?! — жалко кричал заврекламой. — Откуда я знал, что это из охранного?!

— Вы поменьше об этом распространяйтесь, — посоветовал замредактора, — а то вам наверняка шею свернут. «Загубили, суки, загубили!».

— Гиацинтов обижен, что их контору назвали сучьей? — поинтересовался Исаев.

— Да нет! Совсем наоборот! Их возмутила фривольность тона о погибшем Васильеве!

По-прежнему усмехаясь, Исаев вышел из кабинета и неторопливо отправился в кафе «Банзай». Там он сел в уголке за бамбуковой перегородкой. Вскоре пришел Чен. Они молча переглянулись. Исаев раскуривал сигарету и шептал, пока лицо его было скрыто в пахучем голубом дыму:

— Предупредите подполье, что похороны Васильева — провокация. Никто не должен идти на кладбище…

ХАРБИНСКИЙ ВОКЗАЛ

К перрону подходит состав, прибывший из Читы. В салон-вагоне правительственная делегация ДВР во главе с Федором Николаевичем Петровым и Василием Константиновичем Блюхером, направляющаяся на переговоры с японцами в Дайрен.

Звенят разбитые стекла вагонов. Улюлюкают на ночном перроне белогвардейцы.

Орут:

— Вон отсюда, палачи!

— Убирайтесь, комиссары!

Японская полиция стоит чуть в сторонке, в белых перчатках и ослепительных гетрах. Лица улыбчивы и доброжелательны. Руки сложены на животиках: ни дать ни взять — игрушечные полицейские. Делать им сейчас ничего нельзя: демократия прежде всего. Кричать можно что угодно и кому угодно. Нельзя разрешать действовать физически. Это нехорошо. Это даже некрасиво. Этого полиция постарается не допустить.

Выходят наши товарищи на привокзальную площадь, а там кричат еще пьяней и похабней, просто извозчичьим матом орут.