Книга Второй Саладин - Стивен Хантер

– По твоей милости я провела совершенно кошмарную ночь, Пол.

– Прости.

– У меня есть какой-нибудь выбор?

– Никакого. Если Улу Бег для тебя что-нибудь значит.

– Меня выводит из себя, что у нас нет выбора.

– Меня тоже. Но тут уж ничего не попишешь.

Дул сильный ветер; Чарди повернулся к нему спиной, взглянул на излучину реки. Давешний гребец боролся с течением, пытаясь вернуться к лодочной станции.

– Ты нанес нам страшный удар, Пол. Страшный удар.

– Всякое бывает, – сказал Чарди. – Ты делаешь все, что можешь, но иногда этого все равно недостаточно. Я просто попал в переплет, с которым не смог справиться. Я отдал бы все, что угодно, отдал бы свою жизнь, чтобы получить возможность прожить все заново. Но что случилось, то случилось.

Теперь ветер разбушевался не на шутку, и на реке поднялось небольшое волнение.

– А что, в Бостоне весны не бывает? – спросил он.

– Разве что в июне.

– Он объявлялся у тебя? Вообще кто-нибудь пытался связаться с тобой?

– Нет.

– Ты представляешь себе, куда он может податься? Есть у нас здесь курдская община, сообщество изгнанников, в которое он мог бы обратиться? Есть кто-нибудь, кто может ему помочь? Где нам его искать? Чего ожидать?

– Никакой курдской общины нет, Пол. Разве что горстка курдов. Пол, я должна кое-что тебе сказать. Кое-что еще. Я хотела написать об этом в книге, но не смогла. Мне просто хотелось об этом забыть, оставить это в прошлом. Но все равно вспоминаю. Вспоминаю в самый неподходящий момент. По-моему, я уже немного чокнулась.

Чарди развернулся и взглянул на нее.

– Давай, – сказал он. – Выкладывай.

– Когда вертолеты улетели, мы вышли на поляну. Думали, что еще сможем кому-то помочь. – Она как-то сдавленно фыркнула. – И помогли. Большинство из них были… разорваны в клочья. Ты воевал, ты должен знать.

– Это…

– Там была настоящая бойня. Пулевые отверстия обуглены, людей просто прожгло насквозь. В воздухе стоял запах жареного мяса. Пол, один из его сыновей был еще жив. Пуля попала ему в живот. Он страшно кричал. Звал отца. Улу Бег опустился рядом с ним на колени, сказал, что любит его, поцеловал в губы и выстрелил в висок из пистолета, который ты ему дал. Потом обошел поляну и застрелил всех остальных, кто кричал от боли. Своего сына и потом еще человек пятнадцать-двадцать. Все они исходили криком.

Чарди медленно покачал головой; ему было трудно дышать.

– Вот какую цену он заплатил за то, что связался с американцами, Пол. Он не просто лишился своей семьи, своего народа, своего образа жизни, но еще и был вынужден собственными руками убить своего ребенка.

Чарди не мог выговорить ни слова.

– Мы должны спасти его, – заключила она.

– Что-нибудь придумаем, – пообещал он.

Глава 12

В «яме» обычно полутемно, и инспектора, наверно чувствуя себя здесь лишними и нежеланными, смотрят на аналитиков сверху, сквозь ряд ярко освещенных окошек. Они кажутся похожими на монахов или на ангелов – строгие темные силуэты на сияющем фоне. Но там, внизу, все безмятежно: по традиции аналитики не переговариваются между собой, каждый сидит в своей клетушке, уткнувшись в видеодисплейный терминал – лицо озарено призрачными отблесками экрана, пальцы бегают по клавиатуре.

Это странное место для войны – а впрочем, может, не такое уж и странное. Как бы то ни было, это действительно зона боевых действий, плацдарм операций. Здесь разыгрываются настоящие сражения, маленькие Фермопилы, Азенкуры и Трафальгарские битвы Центрального разведывательного управления – шрифтом сансериф на мерцающем зеленоватом фоне экранов, подключенных к электрическим пишущим машинкам, под неусыпным надзором серьезных молодых людей, на лицах которых нечасто увидишь улыбку. Агенты на другом краю света не ведают, что их призрачные двойники плывут на волнах судьбы в обширной памяти компьютеров Лэнгли.

Дело обстоит проще простого: аналитики – это бойцы. Получив терминал с доступом к базе данных и задание от людей сверху, они ищут способы добиться необходимого. Они выискивают связи, неувязки, щелочки в броне, странности, причуды, личные особенности, навязчивые идеи, они находят доказательства, закономерности, предопределенности, тенденции. Они прочесывают, отбрасывают, отсеивают и отшлифовывают. Те из них, кто знает свое дело, хладнокровны, умны и, что самое важное, скрупулезны. Их мозг устроен в точности так, как нужно для такой работы, и существует в симбиозе с программным обеспечением, основанным на четком понимании, что машине неведома ирония, она лишена чувства юмора, у нее не бывает внезапных озарений. Она всегда говорит исключительно то, что имеет в виду, и делает исключительно то, что ей велено. Она лишена индивидуальности, но в то же время этика ее безжалостна, а готовность прощать отсутствует.

Здесь, в «яме», есть и свои чемпионы. Одни люди справляются лучше других благодаря генетической предрасположенности или напору, удаче или хладнокровию. В их числе был и Майлз Ланахан. Говорили, что он с меньшими исходными данными может добиться большего, чем кто бы то ни было в «яме». Он стал чем-то вроде легенды и достиг таких высот, что на самом деле выбрался из «ямы» и вступил в реальный мир, в сферу операций. На памяти «ямы» такого еще не случалось. Однако в настоящее время чемпионом был Майкл Блюштейн.

Двадцатичетырехлетний Блюштейн окончил Массачусетский технологический институт по специальности «математика», и его ленивая гениальность, непогрешимая уверенность в своем подходе, тоже наводила на всех трепет. Ко всему прочему, он еще и пахал, как вол.

В то воскресенье, когда Чарди, ускользнув от Майлза, пытался достичь согласия с Джоанной, Блюштейн в джинсах и футболке-поло (воскресная смена беспечно пренебрегает формой одежды – это еще одна традиция) сидел в полутьме своей клетушки перед видеотерминалом и потирал ушибленный палец. Накануне он играл на первой базе в команде по софтболу. Его товарищи считали, что он работает в Пентагоне. И слава богу, поскольку если бы он хоть словом обмолвился об управлении, то схлопотал бы себе на голову большие неприятности. И вот, на тренировке, пытаясь взять низкий мяч, прищемил палец.

На экране перед Майклом плыли материалы, в случайном порядке выдернутые машиной из файла текущих операций ему на растерзание. Материалы представляли собой образчики курдской поэзии.

Нет, Блюштейн не был любителем поэзии: он не отличил бы Томаса Элиота от Эллиота Мэддокса. Но в отделе безопасности все бегали, как ошпаренные, и ощущение кризиса просочилось повсюду. Блюштейн, поддавшийся общему резонансу, чувствовал это. Он точно не знал, в чем дело, да ему и не надо было этого знать. Многое просто принималось на веру. Наверху сказали: курдский вопрос. Прошерсти наши данные по курдам, извлеки на свет божий наши запутанные отношения и попытайся отыскать следы одного отдельно взятого курда, некоего Улу Бега.