Книга Есико - Иэн Бурума

Время от времени от вставал из-за стола, подходил к месту, где я сидел, привязанный к стулу, и орал мне в ухо:

— На чьей ты стороне?! Ты, гребаный шпион косоглазых! Ты, долбаная марионетка вонючих китаёз! Ты, дегенеративный блядун и наркоман! Ты, позор японской нации! Как можно выиграть войну, если кругом такие извращенцы, как ты?

Я сказал:

— Я — японец, и воюю за единство Азии.

Его кулак врезался в мои и без того распухшие губы. По подбородку опять побежала кровь.

— Молчать! — завопил он. — Заткнись, мать твою! — И ударил меня снова, а затем еще раз. Его вопли, как и побои, становились невыносимыми. — Единство Азии? Красиво брешешь, гад! Трепло поганое!!

У меня еще хватило сил возразить ему:

— Это не ложь, это миссия нашей империи. А ваши действия противоречат приказам Его Императорского Величества.

Еще один удар по голове.

— Поганый лжец, гребаный китайский шпион! Если ты с ними — ты не японец. Признайся, что ты на их стороне!

А когда это животное уставало от попыток выбить из меня признание, его сменял другой персонаж, похожий на школьного учителя в очках, куривший сигарету за сигаретой. У него были на редкость крупные ступни, и ботинки он носил просто громадные — коричневые, на толстой резиновой подошве, резко скрипевшие всякий раз, когда он вставал. С ним все обходилось без крика. Он вообще говорил мало, предпочитая ждать, когда заговорю я, и бил меня, лишь когда я начинал терять сознание. Если ты провел день и ночь без сна, потому что тебя привязали к стулу, а свет от лампы бьет тебе прямо в лицо, твой мозг начинает протестовать. Сначала тебе все время хочется плакать. Потом начинает подводить зрение, и ты уже не понимаешь, насколько реально то, что творится вокруг. Дальше приходит унижение, поскольку ты больше не можешь контролировать функции своего организма. И наконец, ты превращаешься в развалину, не соображающую ни кто она, ни где находится. С тобой остается только одна реальная штука: боль.

Я жаждал сна, точно страждущий — капли воды. Я готов был сделать что угодно, написать признание, рассказать им все, что они хотели, лишь бы мне дали возможность закрыть глаза и не оказаться разбуженным ударом в зубы. Все, чего я хотел, — это несколько минут отдыха. «Учитель» протянул мне ручку и лист бумаги. Моя рука так тряслась, что я не мог писать. Но я все же умудрился нацарапать, что являюсь декадентом, братаюсь с врагами и сливаю им наши секреты. Я отдал бумагу и закрыл глаза. «Учитель» немного потянул время, разглаживая лист с брезгливым выражением железнодорожного кондуктора, поправляя очки и шевеля губами во время чтения. Затем медленно придвинул бумагу ко мне:

— Нехорошо так шутить с нами. Мы не идиоты. Сразу можем понять, когда ты пишешь что попало, лишь бы нам угодить. Мы хотим твоего полного признания. Ты должен поверить в свое признание. И пока этого не случится, боюсь, нам придется продолжать наше дознание.

Я хотел завыть, но сил на это у меня уже не было.

После нескольких часов сна — а может, и через час, не знаю — меня разбудили в камере ведром ледяной и вонючей воды, приказали сесть прямо и думать о своих преступлениях. Вода на деревянном полу тут же замерзла, и только жуткий холод не позволял мне немедленно заснуть — холод и бдительные охранники, которые били меня бамбуковыми палками при каждой попытке лечь на пол. Я пытался медитировать, словно я монах, а не жалкий заключенный, но в мозгу лишь вихрем вертелись невнятные, а порой и ужасавшие меня образы. Я просто не мог нормально думать. Мне слышались голоса знакомых людей, они звали меня и говорили, чтобы я во всем признался. Я слышал ужасные крики, но не мог понять, доносились они извне или звучали только в моем мозгу.

Не знаю, когда это случилось и сколько времени я пробыл в тюрьме, но после того, как я написал множество признаний, которые были отвергнуты из-за их «неискренности», мне вдруг послышался голос Ри, которая пела по-китайски что-то про конфеты — «такие сладкие, такие вкусные». Наверное, я сошел с ума: подобные вещи, казалось, больше не должны меня волновать, — и все же то была самая чудесная песня, какую мне когда-либо доводилось слышать, то был голос моей персональной богини милосердия. Позже я понял, что песню эту передавали по тюремному радио — «Сладкую девчонку» из ее последнего фильма «Опиумная война». Пока я сидел за решеткой, эта песня прославила Ри на весь Китай, в точности как я и предсказывал. Тогда мы, японцы, этого не понимали, но там ее уже знали все — от Кантона до Харбина, в оккупированных японцами районах, в оплотах красных партизан и в провинциях под контролем националистов. Наверняка ее слушали и Чан Кайши, и Мао Цзэдун. Она проникла даже в бетонные казематы Специальной полиции Синьцзина. Думаю, только голос Ри Коран и не дал мне сойти с ума.

Я знал, что больше не выдержу. Как-то днем или ночью, не помню точно когда, меня вытащили из камеры, как мне показалось, на очередной сеанс — то ли с Хищником, то ли с Учителем. Меня втолкнули в допросную. Все комнаты до сих пор выглядели более-менее одинаково, но эта комната оказалась совсем иной, в таких я никогда раньше не был. Она скорее походила на кабинет — на стенах висели застекленные, в рамках, картинки японского и маньчжурского флагов. Еще более невероятной оказалась чашка с ячменным чаем, которую поднесли к моим губам и которую я выпил залпом, а потом начал икать как сумасшедший. Я попытался рассмотреть человека, сидевшего напротив меня на другой стороне стола. Лицо его было мне знакомо: крошечные глазки, пухлые губы, короткая, словно резиновая шея…

— Я же обещал, что мы еще встретимся, друг мой, — произнес человек с ухмылкой. — Хотя и надеялся, что это произойдет при более приятных обстоятельствах.

Он громко засмеялся, как над хорошей дружеской шуткой. Этот голос, смех… И тут в мозгу у меня щелкнуло: Танэгути!

А он продолжал ухмыляться:

— Добрый поступок никогда не останется безнаказанным. Вы разве не знали?

Я тупо смотрел на него. Какого черта он здесь делает? Икота делала меня каким-то нелепым.

— Нужно было убить нашу маленькую Ёсико, когда вам предоставили шанс. Сейчас у нее появились влиятельные друзья в Токио.

Мой ум отказывался работать. На какое-то мгновение мне почудилось, что он говорит о Ри. Зачем мне было ее убивать? И кто такие эти влиятельные друзья?

Но Танэгути продолжил:

— Боюсь, что она опять вернулась к своим старым проказам, наша маленькая Ёсико. Она сказала своим друзьям, что ты китайский шпион. Мне очень неприятно это говорить, но именно это хотели услышать ваши враги в Синьцзине.

Постепенно мне стало ясно: меня предала моя маньчжурская принцесса с ревнивой душонкой. Но кто были мои враги?

Танэгути велел принести еще одну чашку чая.

— Может, хотите чего-нибудь съесть? — спросил он так предупредительно, словно мы сидели в каком-нибудь ресторане.

Прежде чем я успел что-нибудь ответить, он приказал принести нам по тарелке вареных бобов. Мне дико хотелось вареных бобов, но его манера общения поставила меня в тупик. Я был очень рад, что для разнообразия меня не били по морде, но и жизнерадостная встреча в странном стиле Танэгути меня не успокаивала.