Книга Зной - Джесси Келлерман

— Пока.

— «Позаботься тут обо всем, пока меня не будет».

Она кивнула.

— Ну, могу вам сразу сказать, если записка не заверена, завещанием ее никто не сочтет.

— Я не претендую на его деньги.

— Тогда о чем же вы просите?

Глория помолчала, думая: хороший вопрос. Она просит о… о праве как можно дольше цепляться за останки Карла?

— Я просто хочу участвовать в этом.

Пауза.

— Знаете что, — сказал Уирли. — У меня есть друг, судья по делам о наследствах. Человек он старый, работает не полный день. Свободного времени у него много, да и поговорить он любит. Давайте я позвоню ему, и мы посмотрим, что он скажет. Вас это устроит?

Глория кивнула:

— Спасибо.

Уирли покачал головой:

— С какой стати кто-то может захотеть связываться с делом о наследстве — это выше моего понимания. Веселого в таких делах мало.

Когда Глория с Реджи уже стояли в ожидании у дверей лифта, из офиса Уирли выскочила, держа перед собой в вытянутой руке урну, секретарша.

— Вы же не хотите оставить нам это, — сказала она.

— Нет, — беря урну и прижимая ее к себе, ответила Глория.

— Мистеру Уирли не хотелось бы снова увидеть ее.

— Ему вообще видеть ее без надобности было, — согласился Реджи.

Глава одиннадцатая

— Простите мне этот schvitz[40], — сказал судья, — но если я не выхожу на корт до полудня, пробиться на него мне уже не светит.

Он провел обшлагом халата по лбу и помахал его полами. Сложением судья походил на котел: короткий, пузатый и пугающий в белой майке с треугольным вырезом и шерстяных свободных брюках. Он расхаживал по комнате, обмахиваясь лос-анджелесским «Календарем событий».

— Сукин сын таки задал мне жару — три сета вместо двух. Как правило, одного-двух. Но не сегодня. О нет. Я играл с ним не в полную силу, сам виноват. Однако тут уж ничего не поделаешь. Если каждый день в течение шести лет вбиваешь человека по уши в землю, то в конце концов проникаешься к нему не самыми лучшими чувствами. Игрок он кошмарный. Кошмарный. Подача, как у последнего feigelah[41]. Моя подача становится, что ни неделя, только лучше. Вы не поверите, но это так.

— Не сомневаюсь, судья, — сказал Уирли.

— Ну уж да уж, — ответил судья Капловиц. — Вижу, и юная леди головой покачивает. Ведь так, юная леди?

— Я верю вам, ваша честь.

— Сколько вам лет, юная леди?

— Тридцать шесть.

Услышав это, судья и сам покачал головой:

— Они с каждым днем все молодеют…

Он пнул попавшуюся ему под ноги ракетку плюхнулся в кресло и провел ладонью по своей голове, прилепив потные белые волосы к черепу Ступни его до пола не доставали.

— Помню время, когда и мне было тридцать шесть, — сообщил он. — Знаете, какой тогда был год, а, юная леди?

— Нет, ваша честь.

— Девятьсот пятьдесят четвертый. Вы в то время уже родились?

— Нет.

Судья подмигнул ей:

— Могу добавить, что мне это известно… — Он занялся тщательным досмотром своего стола. — Ну а как ты поживаешь, Стив?

— У меня все хорошо, судья.

— Отыграться не желаешь?

— Предложение очень любезное, — ответил Уирли. — Но, думаю, мне лучше не пробовать.

— В последний раз ты ни одного очка не взял.

— Совершенно верно, не взял.

— Пусть это тебя не тревожит, Стив, я все равно уважаю тебя как мужчину.

Судья наконец нашел, что искал, — ингалятор. Сделал два вдоха и на долгих тридцать секунд задержал дыхание.

— Бвуууу… Воняет эта штука хуже помойки, — пожаловался он. — Однако лучше все же нюхать ее, чем помирать.

— Совершенно верно, — сказала Глория.

Судья посмотрел на нее так, словно никакого ответа не ждал.

— Да, — сказал он, — да, юная леди, верно. Дожив до моих лет, начинаешь понимать: смерть вполне реальна. Разумеется, дело не в том, что во мне что-то разладилось. Но мои друзья?.. Пфф. Джентльмену, с которым я играю в теннис, тому, что подает, как feigelah, сорок девять лет. В прошлом году мы с ним вышли в полуфинал парного турнира нашего клуба. И все сбежались посмотреть на нашу игру, потому что мы были самой старой парой, когда-либо пробивавшейся так далеко. Не из-за него, он-то человек средних лет. Самыми старыми сделал нас мой возраст. Внучка пришла поболеть за меня с плакатиком «Убей их Капловиц».

Судья соскочил с кресла, схватил ракетку.

— Подавал я, — сказал он, показывая, как это делается, — потому что от него приличной подачи не дождешься. И представьте, при первом же ударе с лёта — все смотрят на нас, в том числе и моя внучка, — вы знаете, что он делает? — Судья помрачнел. — Сукин сын говорит: тайм-аут. А почему ему понадобился тайм-аут? Потому что у него сердечный приступ приключился.

Судья ударил ракеткой по ковру и показал пространству кулак:

— Я бы ему врезал. Если бы он не лежал на носилках.

— А вам удалось закончить игру? — спросила Глория.

— Закончить? Конечно, нет. Парный матч в одиночку не проведешь. Я попытался разжиться другим партнером, но они говорят: вы зарегистрированы вместе, значит, вместе и вылетаете. Я просил их, просил, они и слышать ничего не желали…

Усевшись в свое кресло, он покачал головой:

— Если хотите знать, в чем было дело, то таки мы побеждали перед этим три года подряд, и им надоело вывешивать на стене раздевалки имя Честера Капловица. Вот они и не позволили мне взять другого партнера — даром что моя внучка вызвалась составить мне компанию. Сукин он сын. Да я и один этот матч выиграл бы.

— Приятно слышать, что он вернулся на корт, — сказал Уирли.

— О, он поправился полностью, — ответил судья. — Собственно, я от него ничего другого и не ждал.

— Надеюсь, вы его не слишком сильно по корту гоняете, — сказала Глория.

— А его как ни гоняй, все слишком сильно будет, — сказал судья. — Вот, полюбуйтесь на него. — Он схватил стоявшую на столе обрамленную фотографию и протянул ее Глории: — Полюбуйтесь. Достаточно посмотреть на его руку чтобы понять, какая у него может быть подача.

Глорию фотография привела в замешательство.

— Это он?