Книга Бедные люди - Федор Достоевский

В. Д.

Сентября 18-го.

Маточка, Варвара Алексеевна!

Сего числа случилось у нас в квартире донельзя горестное,ничем не объяснимое и неожиданное событие. Наш бедный Горшков (заметить вамнужно, маточка) совершенно оправдался. Решение-то уж давно как вышло, а сегодняон ходил слушать окончательную резолюцию. Дело для него весьма счастливокончилось. Какая там была вина на нем за нерадение и неосмотрительность – навсе вышло полное отпущение. Присудили выправить в его пользу с купца знатнуюсумму денег, так что он и обстоятельствами-то сильно поправился, да и честь-то егоот пятна избавилась, и все стало лучше, – одним словом, вышло самое полноеисполнение желания. Пришел он сегодня в три часа домой. На нем лица не было,бледный как полотно, губы у него трясутся, а сам улыбается – обнял жену, детей.Мы все гурьбою ходили к нему поздравлять его. Он был весьма растроган нашимпоступком, кланялся на все стороны, жал у каждого из нас руку по нескольку раз.Мне даже показалось, что он и вырос-то, и выпрямился-то, и что у него ислезинки-то нет уже в глазах. В волнении был таком, бедный. Двух минут на местене мог простоять; брал в руки все, что ему ни попадалось, потом опять бросал,беспрестанно улыбался и кланялся, садился, вставал, опять садился, говорил богзнает что такое – говорит: «Честь моя, честь, доброе имя, дети мои», – и какговорил-то! даже заплакал. Мы тоже большею частию прослезились. Ратазяев,видно, хотел его ободрить и сказал: «Что, батюшка, честь, когда нечего есть;деньги, батюшка, деньги главное; вот за что бога благодарите!» – и тут же егопо плечу потрепал. Мне показалось, что Горшков обиделся, то есть не то чтобыпрямо неудовольствие высказал, а только посмотрел как-то странно на Ратазяевада руку его с плеча своего снял. А прежде бы этого не было, маточка! Впрочем,различные бывают характеры. Вот я, например, на таких радостях гордецом бы невыказался; ведь чего, родная моя, иногда и поклон лишний и унижение изъявляешь,не от чего иного как от припадка доброты душевной и от излишней мягкостисердца… но, впрочем, не во мне тут и дело! «Да, говорит, и деньги хорошо; славабогу, слава богу!..» и потом все время, как мы у него были, твердил: «Славабогу, слава богу!..» Жена его заказала обед поделикатнее и пообильнее. Хозяйканаша сама для них стряпала. Хозяйка наша отчасти добрая женщина. А до обедаГоршков на месте не мог усидеть. Заходил ко всем в комнаты, звали ль, не звалиего. Так себе войдет, улыбнется, присядет на стул, скажет что-нибудь, а иногдаи ничего не скажет – и уйдет. У мичмана даже карты в руки взял; его и усадилииграть за четвертого. Он поиграл, поиграл, напутал в игре какого-то вздора,сделал три-четыре хода и бросил играть. «Нет, говорит, ведь я так, я, говорит,это только так», – и ушел от них. Меня встретил в коридоре, взял меня за оберуки, посмотрел мне прямо в глаза, только так чудно; пожал мне руку и отошел, ивсе улыбаясь, но как-то тяжело, странно улыбаясь, словно мертвый. Жена егоплакала от радости; весело так все у них было, по-праздничному. Пообедали онискоро. Вот после обеда он и говорит жене: «Послушайте, душенька, вот я немногоприлягу», – да и пошел на постель. Подозвал к себе дочку, положил ей на головкуруку и долго, долго гладил по головке ребенка. Потом опять оборотился к жене:«А что ж Петенька? Петя наш, говорит, Петенька?..» Жена перекрестилась, да иотвечает, что ведь он же умер. «Да, да, знаю, все знаю, Петенька теперь вцарстве небесном». Жена видит, что он сам не свой, что происшествие-то егопотрясло совершенно, и говорит ему: «Вы бы, душенька, заснули». – «Да, хорошо,я сейчас… я немножко», – тут он отвернулся, полежал немного, потом оборотился,хотел сказать что-то. Жена не расслышала, спросила его: «Что, мой друг?» А онне отвечает. Она подождала немножко – ну, думает, уснул, и вышла на часок кхозяйке. Через час времени воротилась – видит, муж еще не проснулся и лежитсебе, не шелохнется. Она думала, что спит, села и стала работать что-то. Онарассказывает, что она работала с полчаса и так погрузилась в размышление, чтодаже не помнит, о чем она думала, говорит только, что она позабыла об муже.Только вдруг она очнулась от какого-то тревожного ощущения, и гробовая тишина вкомнате поразила ее прежде всего. Она посмотрела на кровать и видит, что мужлежит все в одном положении. Она подошла к нему, сдернула одеяло, смотрит – ауж он холодехонек – умер, маточка, умер Горшков, внезапно умер, словно егогромом убило! А отчего умер – бог его знает. Меня это так сразило, Варенька,что я до сих пор опомниться не могу. Не верится что-то, чтобы так просто могумереть человек. Этакой бедняга, горемыка этот Горшков! Ах, судьба-то, судьбакакая! Жена в слезах, такая испуганная. Девочка куда-то в угол забилась. У нихтам суматоха такая идет; следствие медицинское будут делать… уж не могу вамнаверно сказать. Только жалко, ох, как жалко! Грустно подумать, что этак всамом деле ни дня, ни часа не ведаешь… Погибаешь этак ни за что…

Ваш Макар Девушкин.

Сентября 19-го.

Милостивая государыня, Варвара Алексеевна!

Спешу вас уведомить, друг мой, что Ратазяев нашел мне работуу одного сочинителя. Приезжал какой-то к нему, привез к нему такую толстуюрукопись – слава богу, много работы. Только уж так неразборчиво писано, что незнаю, как и за дело приняться; требуют поскорее. Что-то все об таком писано,что как будто и не понимаешь… По сорок копеек с листа уговорились. Я к тому всеэто пишу вам, родная моя, что будут теперь посторонние деньги. Ну, а теперьпрощайте, маточка. Я уж прямо и за работу.

Ваш верный друг Макар Девушкин.

Сентября 23-го.

Дорогой друг мой, Макар Алексеевич!

Я вам уже третий день, мой друг, ничего не писала, а у менябыло много, много забот, много тревоги.

Третьего дня был у меня Быков. Я была одна, Федора куда-тоходила. Я отворила ему и так испугалась, когда его увидела, что не моглатронуться с места. Я чувствовала, что я побледнела. Он вошел, по своемуобыкновению, с громким смехом, взял стул и сел. Я долго не могла опомниться,наконец села в угол за работу. Он скоро перестал смеяться. Кажется, мой видпоразил его. Я так похудела в последнее время; щеки и глаза мои ввалились, ябыла бледна, как платок… действительно, меня трудно узнать тому, кто знал менягод тому назад. Он долго и пристально смотрел на меня, наконец опятьразвеселился. Сказал что-то такое; я не помню, что отвечала ему, и он опятьзасмеялся. Он сидел у меня целый час; долго говорил со мной; кой о чемрасспрашивал. Наконец, перед прощанием, он взял меня за руку и сказал (я вампишу от слова и до слова): «Варвара Алексеевна! Между нами сказать, АннаФедоровна, ваша родственница, а моя короткая знакомая и приятельница, преподлаяженщина». (Тут он еще назвал ее одним неприличным словом.) «Совратила она идвоюродную вашу сестрицу с пути и вас погубила. С моей стороны и я в этомслучае подлецом оказался, да ведь что, дело житейское». Тут он захохотал чтоесть мочи. Потом заметил, что он красно говорить не мастер, и что главное, чтообъяснить было нужно и об чем обязанности благородства повелевали ему неумалчивать, уж он объявил, и что в коротких словах приступает к остальному. Тутон объявил мне, что ищет руки моей, что долгом своим почитает возвратить мнечесть, что он богат, что он увезет меня после свадьбы в свою степную деревню,что он хочет там зайцев травить; что он более в Петербург никогда не приедет,потому что в Петербурге гадко, что у него есть здесь в Петербурге, как он самвыразился, негодный племянник, которого он присягнул лишить наследства, исобственно для этого случая, то есть желая иметь законных наследников, ищетруки моей, что это главная причина его сватовства. Потом он заметил, что явесьма бедно живу, что не диво, если я больна, проживая в такой лачуге, предрекмне неминуемую смерть, если я хоть месяц еще так останусь; сказал, что вПетербурге квартиры гадкие и, наконец, что не надо ли мне чего?