Книга Жертвы - Буало-Нарсежак

как раз потому, что вовсе не был уверен, что смогу изобразить отчаяние, огорчение, угрызения совести — короче говоря, кучу переживаний, имитировать которые не так-то просто. Но в панике никому не придет в голову приглядываться ко мне. Я постараюсь выглядеть подавленным, словно окаменевшим от горя. Я буду механически твердить одно и то же:

«Как только мы выехали из Кабула, у меня страшно разболелась голова. По дороге несколько раз пришлось останавливаться. Госпожа Жаллю захотела сама сесть за руль. Я ей не позволил, но, доехав до плоскогорья, не выдержал и остановил машину, желая немного пройтись. Вдруг я услышал, что машина отъезжает. Госпожа Жаллю что-то крикнула. Думаю, что, сев за руль, она не справилась с управлением. Я бросился к ней, но было слишком поздно».

Клер соглашалась со мной. Вполне достаточно будет ограничиться этими вполне правдоподобными объяснениями.

— Смотри только, чтобы твой рассказ не прозвучал так, как будто ты выучил его наизусть.

— Успокойся. Не такой уж я законченный тупица.

Все ли мы предусмотрели? Головная боль? Жаллю было известно, что я плохо переношу жару… Ошибка в управлении? Нетрудно себе представить, как это могло случиться. Клер пыталась подогнать машину ближе ко мне, но неправильно повернула рукоятку, и «лендровер» швырнуло вперед. Растерявшись, Клер не успела ни перевести рычаг, ни выключить мотор. Нет, никаких неувязок вроде не было. Гибель Клер не может вызвать подозрений.

Жаллю должен был вернуться в понедельник, и мы наметили «несчастный случай» на вторник. Тем сильнее подействует на него неожиданность: усталый, все еще поглощенный проблемами, которые ему пришлось обсуждать в предшествующие дни, он пассивнее отнесется к случившемуся. Мне скорей придется опасаться его упреков, чем расспросов… Еще четыре дня ожидания. Клер была на удивление спокойна… Я же от решимости переходил к угрюмому смирению. Как животное чует подземный толчок, я предчувствовал неотвратимую беду. Но изо всех сил старался казаться безразличным и, так сказать, не замешанным в разговор. Между Клер и мною шла подспудная борьба. Все ее поведение должно было означать: «Только ради тебя и из любви к тебе я решилась на такое». Напротив, я всем своим видом стремился показать, что участвую в этом только в качестве подручного, как снисходительный свидетель. То, что задумала Клер, меня не касалось. В результате между нами то и дело вспыхивали короткие ссоры, завершавшиеся не слишком искренним примирением. В этом бодрствовании накануне сражения для любви не оставалось места. Клер обдумывала каждую мелочь, решала, что ей надеть, чтобы в Кабуле не бросаться в глаза, взяла у меня чемодан, потому что ее собственные были слишком шикарными. Казалось, она и впрямь предусмотрела все, нисколько не нервничая, как будто собиралась на пикник. Она даже подумала о том, чтобы оставить свою комнату неприбранной, тем самым исключая всякую мысль о побеге: на столе валялось ее рукоделие, под кроватью — кожаные сандалии… «Кстати, — напоминала она, — не забудь оставить мой шлем на сиденье, рядом с собой. Представляешь, какое создастся впечатление, когда он всплывет!» В воскресенье было пасмурно, жара спала, что нас сильно встревожило. Если пойдет дождь — а в здешних краях это всегда ливень, — нам придется его пережидать, так как о поездке в Кабул нечего будет и думать. Но Клер напоминала мне, что это не так важно, вполне можно отложить. После обеда мы, не надевая шлемов, прошлись по берегу. Впервые температура была приятной, но под свинцовым небом плотина и прилегающая к ней долина выглядели зловеще. Мы были одни. Все, кто сегодня не был занят на работе, разъехались на ценный день. Клер взяла меня под руку.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала она. — Мне ведь тоже не нравится то, что мы затеяли… Но он сам во всем виноват. В сущности, он человек не злой. Но он настолько закоснел в своей гордыне, что с ним невозможно разговаривать.

— Уже раскаиваешься?

— Да нет же! Он останется один. Тем хуже для него, сам этого хотел. У него одно на уме: как отомстить за свое унижение.

— Кому отомстить?

— Да всем. Тем, кто в нем усомнился, кто его чернил, обвинял, вывалял в грязи.

— Признайся, действительно ли он так чист, как ты говоришь?

Клер заколебалась, нагнулась, чтобы подобрать камешек с блестящими прожилками.

— Его можно понять, — сказала она. — Если тебе вздумается написать книгу, ты возьмешь бумагу и будешь писать. Твое сырье тебе ничего не стоит. Ему же, чтобы доказать, что он — Жаллю, что его проекты самые лучшие, что ему повинуются стихии, нужны горы, реки, тысячи тонн бетона; ему нужны миллиарды франков. Ты напишешь двадцать, тридцать книг — сколько пожелаешь; ему же, в лучшем случае, удача выпадет семь, ну, восемь раз в жизни. Да и тогда с ним не перестанут спорить… Не думаю, что он совершил… что-то незаконное. Но такой человек, как он, мог закрыть глаза… ну… на какие-то махинации, чтобы заполучить контракт, не упустить случай самоутвердиться или, вернее, утвердить свои теории.

— А как же другие?

— О них он не думает. Он знает, понимаешь, знает, что не может ошибиться. Он продает расчеты, в которых абсолютно уверен. Однажды он мне все это растолковывал. Признаюсь, в нем есть что-то пугающее. Он считает, что прочность плотины зависит в большей степени от ее формы, чем от материала, из которого она построена. Он даже уверял, что цемент выбрасывается на ветер, что его всегда кладут слишком много!

— Ну знаешь… Так можно далеко зайти.

Клер бросила камень в озеро, полюбовалась расходившимися по воде кругами, потом изящным изгибом плотины и длинной темной струей воды, вливавшейся в водосброс.

— В этом его беда, — сказала она. — Вся его жизнь напоминает затянувшееся самоубийство. Теперь понимаешь, почему я так хочу уйти от него?

— А не боишься, что твое исчезновение будет для него слишком тяжелым ударом?

— У меня тоже есть право жить…

— А если он когда-нибудь тебя найдет?

— Лучше бы этого не случилось.

Некоторое время мы гуляли молча. Именно этот человек через два дня потребует у меня отчета…

— Как раз поэтому, — сказал я наконец, — ты и не должна возвращаться в Париж. Это же чистое безумие. Поживи пока хотя бы в Лондоне, раз уж у нас зашла об этом речь… Ты мне сообщишь свой адрес, и я приеду к тебе.

— Верно. Думаю, так будет лучше, — согласилась она.

Я продолжал:

— В гостинице ты остановишься под своим именем?

— Ну какое это имеет значение в Лондоне?

— А как же… после?

— После! Успокойся. Я раздобуду себе фальшивые документы.

До конца