Книга Царь нигилистов 5 - Наталья Львовна Точильникова

поддержал Соболев.

И гитара из рук в руки по кругу откочевала к юному кадету.

Мальчик принял гитару, проверил настройку, покрутив колки. Взглянул на публику. Большие темные глаза смотрели внимательно и серьезно.

И запел совершенно мальчишеским звонким голосом:

— Ах, ну почему наши дела так унылы?

Как вольно дышать мы бы с тобою могли!

Но — где-то опять некие грозные силы

бьют по небесам из артиллерий Земли…

Саша улыбнулся, остальные начали подпевать. И только Володя, который раньше не слышал «Трубача», кажется, не вполне понимал, в чём дело.

Пирушка закончилась задолго до рассвета, и кадеты вернулись в свои палатки.

— Ваше Императорское Высочество, а вы знаете, кто такой Федя? — спросил Соболев, провожая Сашу до лагеря.

— Нет, — сказал Саша. — я его раньше не видел.

— Это Фаленберг, сын декабриста Петра Фаленберга, родился в селе Шушенское в Енисейской губернии. Его отец был там на поселении, но, когда государь их простил, они всей семьёй смогли приехать в Петербург, и Федя поступил к нам в Кадетский корпус.

«Село Шушенское» вызывало у Саши совершенно определённые ассоциации на вождя мирового пролетариата.

— Это к тому, что яблочко от яблони? — усмехнулся он.

— Ну, просто любопытный факт…

— Это добрые плоды, Леонид. Плохи не плоды, а то, что им рождаться приходится на берегах Енисея. И просто ужасно, что такая безделица, как песенка о чести и свободе требует немалой отваги.

Вернувшись из кадетского лагеря, Саша узнал об учреждении министром финансов Княжевичем комиссии о пересмотре системы податей и сборов. Новость была обнадёживающая.

15 июля вся семья, ещё остававшаяся в Петергофе, отплывала в Гапсаль к Никсе. В тот же день Константин Николаевич уезжал в Англию. Царь с женой и детьми поднялся на яхту «Штандарт», а дядя Костя — на яхту «Стрельна», которая проводила «Штандарт» до большого Кронштадтского рейда.

Из двух труб «Стрельны» валил дым, паровая машина вращала два гребных колеса, и развевался на корме Андреевский флаг. Кроме гребных колёс на яхте Константина Николаевича имелись и две мачты, но видимо из-за штиля без парусов.

«Штандарт» тоже шёл под парами.

Саша с любопытством осматривал корабль. Гребных колёс здесь тоже имелось два: справа и слева по борту, а труба — одна. Но также, как на «Стрельне», две мачты.

Каюты были отделаны панелями дорогого дерева, на полу лежали ковры.

Но сидеть внизу не хотелось, ибо погода была прекрасная, светило солнце, и море отражало летнее светло-голубое небо.

Обедали на палубе, в носовой части, так что дым от трубы не портил настроения и атмосферы, уходя назад.

За столом присутствовала дама, с которой Саша, конечно, пересекался на приёмах, больших выходах и в гостиной у Мама́, но близко знаком не был. Даму звали Александра Долгорукова, в обществе называли «Александрин», а за глаза «Великая Мадемуазель».

Про неё и царя ходили мутные слухи, которые достигали Сашиных ушей в настолько рафинированном виде, что только жизненный опыт позволял понять, что имеется в виду.

Но не позволял судить о степени близости отношений. Ибо не было такого, чтобы госпожа Долгорукова отлучалась вдруг в своё имение месяцев этак на девять, или хотя бы на три, а потом в семье одного из царских приближенных появлялось новорожденное дитя.

С другой стороны, слухи были не новы, и, говорят, ходили уже несколько лет. В то, что Александрин динамила государя столько времени тоже верилось с трудом.

Её не то, чтобы любили.

Особенно не жаловал дядя Костя и величал «несносная Долгорукова».

Причина такого отношения была Саше в общем ясна. Александрин была умна, остроумна, свободного говорила на шести языках, в совершенстве владела искусством сарказма и всегда была готова продемонстрировать собеседнику интеллектуальное превосходство.

Для государя она, видимо, делала исключение и в нужные моменты прикусывала свой змеиный язык, а для Константина Николаевича — уже нет, равно, как и для всех прочих.

В общем, при Александрин Саша избегал говорить по-французски, тем более по-немецки, и даже свой простонародный английский не решался слишком демонстрировать.

Что были еще за три языка, коими владела Долгорукова, Саша не знал, и некому было проверить. Ибо больше трёх современных языков при дворе знал только папа́, и четвертым был польский. Вряд ли Александрин владела такой экзотикой.

По приказу Гримма великим князьям запрещалось говорить с чужими по-русски, но Гримм был с Никсой в Гапсале, а присутствующий на «Штандарте» Гогель подчинялся Зиновьеву, а не Гриммму, а военные воспитатели были к Гримму в непримиримой оппозиции.

Так что при данных обстоятельствах Саша предпочитал русский. Хотя тоже с оглядкой. Вдруг да поймает на чём-нибудь Александра Сергеевна: ну, там «чеснока» вместо «чесноку».

Слава Богу, окружающий морской пейзаж с успехом отвлекал от застольной беседы, которая носила в основном светский характер.

Обедать сели, как обычно, в шесть вечера, и скоро вечернее солнце отразилось в водах Финского залива, вытянувшись в дорожку, и становясь с каждым часом более оранжевым, пока не окрасилось алым, обещая роскошный морской закат и бросая на палубу тени от снастей и мачты.

Саша украдкой смотрел на Долгорукову и мама́. Императрица была значительно красивее, хотя и старше соперницы на 10 лет. Александрин вообще было трудно назвать красавицей. Она была слишком высока для женщины, худа, сутула, бледна, с бесцветными стеклянными глазами, смотревшими из-под тяжёлых век, но беседа преображала её: глаза загорались, лицо вспыхивало нежным румянцем, спина выпрямлялась, движения обретали кошачью грацию и на лице играла лукавая улыбка.

Папа́, почти не скрываясь влюблённо смотрел на неё. А глаза мама́ становились влажны и печальны.

Появились первые звёзды, встала над водою дуга млечного пути, и детей прогнали в каюту. Сашу, Володю и Гогеля, понятно, в одну.

С палубы ещё долго были слышны голоса, до самой полуночи.

Море было спокойно всю ночь. Так что никто не страдал морской болезнью. Тьму сменил тихий рассвет и серебряное утро, к полудню поднялась небольшая зыбь, море потемнело, но к вечеру снова стало гладко, как шёлк.

В шесть часов пополудни показался Гапсаль, с моря выглядевший весьма живописно: развалины старой крепости, шпиль протестантской кирхи, сосны с золотыми стволами, белые домики с черепичными крышами, изогнутая линия набережной, синяя гавань с яхтами и баркасами и луна на вечернем небе, отраженная в водах залива.

Большая толпа встречала императорскую чету с криками «ура», было слышно, как на набережной поют «Боже, царя храни».

На пристани уже ждал Никса в сопровождении Зиновьева, и братья обнялись при встрече.

А после заката на