Книга Роковое дерево Книга пятая - Стивен Рэй Лоухед

за ними вылез человек в белом.

— Хефри! — позвал доктор Юнг, — иди сюда! У нас гости!

Рабочий подошел и Вильгельмина засмотрелась в глубокие карие глаза стройного молодого египтянина с короткими черными волосами и озадаченным выражением на загорелом лице. Он что-то спросил доктора на местном языке, и тот объяснил:

— Хефри, познакомься с мисс Вильгельминой Клюг. Это моя коллега.

— Ну, это скорее преувеличение, — возразила Вильгельмина. — Здравствуйте, Хефри. Рада вас видеть.

— Привет тебе, женщина, — сказал он, склонив голову в легком поклоне и тоже огляделся, надеясь увидеть сопровождавших Мину. — Ты одна, женщина? В пустыне?

— Да, я одна, — ответила она. — Мне очень нужен доктор Юнг, и я так рада, что отыскала его!

— А уж я-то как рад! Но позвольте спросить вас, каким ветром вас сюда занесло?

— Я должна обсудить с вами один очень важный вопрос, — сказала она и почувствовала, как улыбка исчезла с лица, пока она говорила. — Это вопрос жизни и смерти. Тут надо действовать быстро.

— В самом деле? — беспечно спросил доктор. — Звучит серьезно. — Он поморгал и стал протирать очки. — О чьей жизни идет речь, и заодно, о чьей смерти?

Борясь с дурным предчувствием, Вильгельмина решительно ответила:

— Речь идет о жизни всех.

ГЛАВА 16, в которой ненависть ищет свой настоящий источник

Берли сидел один. Не было больше рядом людей, отвлекавших его своими ссорами, спорами и довольно неприятными привычками, граф наконец обрел покой. Только нельзя сказать, чтобы покой очень его радовал. Да, в камере стало спокойнее, но дни теперь казались очень длинными. Без своей банды, наполнявшей зловонный воздух праздной болтовней и непрекращающимися ссорами, Берли нечем было заполнить долгие часы заключения.

Для человека, привыкшего к жизни, полной ничем не ограниченных действий, это состояние оказалось новым и неудобным. Снова и снова Берли возвращался к мыслям, которые никогда прежде всерьез не занимали его. А думал он о своем благодетеле, пекаре.

Он никак не мог понять, почему Этцель вел себя таким образом. Граф то сидел, сгорбившись, в углу камеры, то скрипел зубами, размышляя над тем или иным поступком пекаря. У его проблем было имя, их звали Энгелберт. Даже само звучание этого имени казалось оскорбительным. Что это за имя вообще? Подходит для клоуна, шута, но не для мужчины. Интересно, а как оно будет выглядеть, если его записать по-английски? Опираясь на свой скудный запас немецкого, Берли смог представить английскую версию имени. Получалось что-то вроде «Светлого ангела». Какой родитель в здравом уме назовет своего сына Светлым ангелом?

Ну ладно — имя, подумаешь, диковинка. Главное в другом. Что такого было в человеке, которому удалось довести Берли до такого градуса бешенства? Чем больше он думал об этом, тем больше приходил к выводу, что под поверхностью видимых действий должно скрываться нечто существенное. На первый взгляд, обычный благонамеренный парень. Довольно жизнерадостный. Но почему даже то, как он придурковато хлопает глазами, вызывало у Берли прилив желчи? Его неизменно благожелательная манера поведения, то, как он встречает с улыбкой все злодейства, с которыми ему приходится сталкиваться в жизни? Ненависть графа вызывала именно глупая приветливость большого булочника, его идиотские благодеяния. Но на что же именно так болезненно реагировал Берли?

Нет, его физиономия точно не могла вызывать отвращение. Конечно, особо привлекательным его не назовешь, но черты лица правильные... Дело в том, решил Берли, что Энгелберт излучал некое естественное тепло и, за неимением лучшего слова, доброту. Натура Энгелберта просвечивала сквозь довольно заурядную внешность, придавая всему его облику весьма привлекательный и приятный вид.

Ну, а чему тут радоваться? Жизнь трудная, временами смертельно опасная. Убить или быть убитым, съесть или быть съеденным — таков был Закон Природы, единственный закон для этого мира. Берли усвоил этот жестокий урок, выжив на улице, и с тех пор у него не было причин усомниться в действии этого закона. Любой, кто не осознавал его, заслуживал того, что получал, включая Энгелберта Стиффлбима.

Однажды, примерно через неделю после того, как Тава, Кона, Мэла и Декса увели, Этцель опять появился со своей обычной продуктовой котомкой. Берли, чтобы не доставлять отвратительному пекарю удовольствия, сделал вид, что вообще не заметил его. Берлимены не могли испортить впечатление своими униженными благодарностями и елейными восклицаниями по поводу неоправданной щедрости Энгелберта, а граф молчал на своей циновке, отвернувшись лицом к стене, несмотря на все попытки пекаря обратить на себя внимание.

Позже, когда Энгелберт ушел, Берли повернулся на спину, чтобы посмотреть, что принес его враг на этот раз. Света не хватало, но даже при скудном освещении он заметил идеальные бело-коричневые буханки, изготовленные в пекарне Этцеля; купленную на рынке пухлую колбасу; желтые яблоки; кувшин молодого вина — все аккуратно разложено, словно на столе для натюрморта. В этот момент Берли еще раз убедился, что здесь заключено нечто большее, чем простое благочестие. У пекаря была какая-то цель, но вот какая?

Через некоторое время голод дал о себе знать; граф встал и, склонившись над провизией, начал распределять ее на предстоящую неделю. Взяв один из хлебов, он преломил его и съел. Затем, все еще стоя на коленях, отпил вина. Простая еда утолила голод и насытила; это было хорошо, это было правильно.

Пока он жевал и глотал, до Берли дошла важная мысль. Проблема была вовсе не в Энгелберте Стиффлбиме, а в его Иисусе. Но почему? — задумался Берли. Какая разница, во что верит этот большой придурок?

Пекарь императорской кофейни мог верить во что угодно, хоть в зеленых человечков. Граф знал, что люди верят во множество нелепых вещей, вплоть до русалок, единорогов и огнедышащих драконов. Но эти убеждения не вызывали у него такого же внутреннего отвращения. Как и воображаемые единороги, обитавшие в лощинах и на тайных полянах фольклора, Иисус был чепухой. Жестокое безразличие мира доказывало это несомненно; Иисус, пресловутый Сын Божий, был призраком, вымыслом, мифом. На самом деле, все религии, насколько мог судить Берли, представляли собой смесь суеверий и притворства: массовую глупость, придуманную свихнувшимися людьми, распространяемую шарлатанами и заглатываемую невежественными массами.

Берли всегда считал, что религия — это коллективное безумие для слабых; она делает их существование более сносным, дает крупицу утешения перед лицом суровой реальности, иначе их жизнь была бы бессмысленной, а так они уповают на доброго, мудрого, всезнающего Бога, присматривающего