Книга До последней строки - Владимир Васильевич Ханжин

class="p1">— Спасибо! Мне уже сказали.

— Ваш Федотов не идет у меня Из головы. Вот истинный героизм! Иной отличится в бою, а на такое, пожалуй, окажется слабоват духом… Вы довольны названием статьи?

— Признаться, не очень.

— Я вот думал сейчас, дорогой. Надо бы что-то серьезнее. Жестче, что ли?. Что, если назвать «Тяжесть»?

— «Тяжесть»?

— Да. Коротко. «Тяжесть».

— Ну что ж… «Тяжесть»… Проблема тяжести.

— Оставьте как вариант. Может быть, найдете что-нибудь лучшее… Вы не сердитесь, что я так сразу услал вас в командировку?

— Наоборот… Совсем наоборот.

— Честно?

— Абсолютно. Все это нужно не только газете, но и мне… Коли на то пошло, и моему самочувствию.

— Я тоже так подумал. Правда, не очень был уверен…

Глава шестая

I

Только по дороге домой, Рябинин впервые почувствовал, что статья закончена, что он свободен.

Дома ли Нина?. Скорее всего, нет. Экзамен сдан.

Однажды, это было в прошлом году, когда Нина училась еще в дневной школе, в — десятом классе, мать, не выдержав, спросила, почему она не говорит, куда

Ты не доверяешь мне? — ответила дочь.

— Нет, доверяю.

— Зачем же спрашиваешь?

Но я должна знать. Мало ли что может случиться!

— Случиться — с кем?

— С тобой, конечно.

— Выходит, если ты будешь знать, где я, со мной ничего не случится. Твоя осведомленность — панацея от всех бед?

— Ты следуешь лишь логике разума.

А разве есть какая-то иная логика?

— Да. Логика чувств.

Логика родительских чувств… Наверное, во все времена молодость мало считалась с ней. Кира, жена Лесько, удивительно точно сказала как-то: три богатства человек получает, не затрачивая никаких усилий, даром, любовь родителей, молодость и красоту; послед нее он начинает ценить рано, второе — поздно, первое — слишком поздно.

Нина почему-то представилась Рябинину маленькой. Вспомнилось совсем обычное утро совсем обычного дня. Нина схватила портфельчик, чтобы бежать в школу. Коричневое форменное платьице, черный фартук; на груди под белым воротничком алеет галстук. От Нины пахнет свежестью утра, свежестью воды, которой она умывалась. Ее лицо, и прямой пробор на маленькой голове, и косички, и черные банты — все это единственное и самое детское из всего детского в мире… «Я пошла. До свидания, папуля!» Она обнимает его за шею свободной рукой…

Казалось, он сейчас почувствовал легкое, быстрое, нежное прикосновение ее губ, почувствовал, наверное, острее и сильнее, чем чувствовал тогда.

И новое воспоминание… Они обедали. Да, да, это, конечно, было за обедом. Нина всегда рассказывала за столом, что было в школе. Ели суп, и ложка в руке Нины выглядела несоразмерно большой и тяжелой. А девочка сказала вдруг: «Можете себе вообразить…» Так говорят взрослые: «Можете себе вообразить…»

И потом в рассказе ее, совсем детском, мелькнуло: «собственно говоря», «абсолютно»… И вдруг в голосе Нины… Нет, это было, наверное, не в тот раз. Не могло же быть столько знаменательного сразу. Это было через год-полтора… Девочка, рассказывая что-то, рассмеялась, и вдруг в голосе ее, в смехе прозвучало совсем новое, заставившее отца замереть, — красивые, бархатисто-низкие нотки. В девочке угадывалась девушка.

Сейчас он слышал, как это было, слышал совершенно явственно, явственнее, чем тогда: будто свободно и бойко струящийся ручей набежал на неожиданные препятствия и, стремительно одолевая их, зазвучал ликующе и победно.

Потом Рябинину вспомнилось то, что он открыл много лет назад, может быть даже до того, как Нина пошла в школу. Занятая чем-то, девочка повернулась к отцу, взглянула на него, и тогда на ничтожно короткое мгновение отчетливо, разительно, как в яркой вспышке света, он увидел вдруг свою мать. Она умерла давно, Нина даже не видела ее никогда. И в ней, в Нине, ожила на мгновение его мать, ожила и исчезла. Отец не успел уловить, в чем было это потрясшее его сходство: то ли во взгляде, то ли в чертах лица, то ли в каком-то движении девочки. Но оно было, это поразительное сходство… И потом это повторялось. Повторяется и теперь. В Нине живет та, давно умершая, та, ставшая особенно дорогой Рябинину и особенно понятной ему только сейчас, в пору его зрелости.

Он занес как-то в свой блокнот фразу из рассказа Бунина «Господин из Сан-Франциско»: «Люди и до сих пор еще больше всего дивятся и ни за что не хотят верить смерти». Сам Рябинин не дивился ей, не призывал себя не бояться ее и не исповедовал никакой утешающей философии, хотя бы наподобие той, что в различных вариантах встречается в литературе: человек не умирает, потому что он материализуется в созданном им. Нет, со смертью для человека кончается все. Но были моменты, когда Рябинину представлялось, как уже после его смерти Нина идет по земле, живет, радуется; в такие моменты собственная жизнь становилась для него несущественной и маловажной; существенно и важно, что есть и будет Нина. И в этой способности мысленно растворить себя в жизни Нины было что-то, что давало Рябинину неясное, но бесконечно счастливое ощущение своего бессмертия.

…Мимо, сворачивая с одной улицы на другую, проходил трамвай. Рябинин остановился, пережидая. Ниточка воспоминаний оборвалась. Бездумно глядя на трамвай, Рябинин произнес почему-то: «Постулаты..» Трамвай прошел, Рябинин побрел дальше, пересекая улицу, и повторил: «Постулаты». Вспомнился Орсанов: «Алексей Александрович, голубчик… я тоже достаточно посвящен в эти постулаты». Экое словечко! Его редко услышишь. Редко не редко, а Нина тоже как-то произнесла его: «И прочие постулаты». Она произнесла, запнувшись: «И прочие… постулаты».

Вспомнилось, когда и как это было.

Какое совпадение!.. «Алексей Александрович, голубчик, я тоже достаточно посвящен в эти постулаты..»

А может быть, не случайность?

Не потому ли Нина проявила такой интерес к этой поездке?

Ересь! И думать нечего! Ересь, ересь!

… «Вы раскусили этот орешек… и скорлупки бьют в мою сторону?»; «Выходит, вы читали, что я привез из Ямскова?»; «В глаза не видел»…

Но ведь Нина читала статью! Да, да, вчера. Читала, читала!

Перед обедом он пошел прогуляться, и, когда вернулся, Нина читала рукопись. Он обрадовался тогда: дочь читает его работу в рукописи! А прежде Нина и напечатанное-то пропускала. Он обрадовался!.

Так вот откуда ее интерес к его поездке в Ямсков!

Ересь, ересь…

Нет, все может быть. Все, все может быть!

Теперь Рябинин хотел лишь одного: скорее увидеть жену. Возможно, он услышит от Кати какие-то слова, от которых его предположение сразу же рассыплется, как несусветный вздор. Если бы случилось так! Если бы случилось!..

Только почувствовав, что совсем задыхается в спешке, он вспомнил о такси.

Шофер сам открыл дверцу и,