Книга Расцвет и упадок цивилизации (сборник) - Александр Александрович Любищев

когда чувствуют под своими ногами движение, которое они сами родили себе на погибель».

«Уметь отличать подспудное движение, порожденное личными притязаниями, от движения, порожденного силой принципов, – сломить одно и помочь другому – в этом гений и добродетель великих революционеров».

Это просто великолепно и, прилагая этот критерий, можно понять, почему так стремительно быстро шел процесс Французской революции (стр. 163): «Когда Конвент выносил смертный приговор Людовику XVI, Робеспьеру оставалось жить восемнадцать месяцев, Дантону – пятнадцать, Верньо – девять, Марату – пять месяцев и три недели, Лепеллетье Сен Фаржо – один день. Как коротко и страшно дыханье человеческих уст».

Во Французской революции не оказалось человека, который удовлетворял бы требованиям подлинно великого революционера. Крупнейший – Дантон – не выдержал тяжести и свихнулся в личной жизни, выведенный Гюго очень сочувственно (это тип, а не реальная фигура), Симурден был слишком непреклонен (весьма возможно, он списан с Эбера или Ру) и негибок, а Марат и Робеспьер, наряду с негибкостью, внесли слишком много личных притязаний, у Марата в значительной мере личной озлобленности (надо почитать его сочинения).

Образы Робеспьера, Дантона и Марата. Образы даны превосходно в главе «Минос, Эак и Радамант» – беседа в кабачке на Павлиньей улице… Комментатор отмечает, что сцена изображена в общем правильно, отмечены даже мельчайшие детали событий, образы Робеспьера и Дантона даны в общем исторически верно, но нельзя сказать этого о Марате. Даже физически облик Марата искажен, этого «Друга народа», как любовно называли Марата «простые люди». Насколько мне известно, «Другом народа» называлась газета, которую издавал Марат, и, конечно, у него были ревностные сторонники, но и противников было немало. Но исторически верно, что он страдал какой-то кожной болезнью, так что наружность его вряд ли была привлекательна. Несомненно, симпатии Гюго, как в сущности всех авторов (конечно, искренних), писавших о Французской революции, на стороне Дантона, и описан он с симпатией (стр. 119). Носил небрежный костюм, «лицо его было в рябинах, между бровями залегла гневная складка, но морщина в углу толстогубого рта с крупными зубами говорила о доброте, он сжимал огромные, как у грузчика, кулаки, и глаза его блестели» (стр. 119).

Марат: «низкорослый желтолицый человек в сидячем положении казался горбуном; голову с низким лбом он держал закинутой назад, вращая налитыми кровью глазами; лицо его безобразили синеватые пятна, жирные прямые волосы он повязал носовым платком, огромный рот был страшен в своем оскале».

Робеспьер: «бледен, молод, важен, губы у него были тонкие, а взгляд холодный. Щеку подергивал нервный тик, и улыбка поэтому получалась кривой. Он был в пудренных волосах, тщательно причесан, приглажен, застегнут на все пуговицы, в свежих перчатках. Светлоголубой кафтан сидел на нем, как влитой» (стр. 134): «Робеспьер молча грыз ногти, он не умел хохотать, не умел улыбаться. Он не знал смеха, которым, как громом, разил Дантон, ни улыбки, которой жалил Марат» (стр. 134).

У нас любят осуждать Шарлотту Кордэ, но если бы Шарлотта Кордэ не убила Марата, то Марат перебил бы Робеспьера и Дантона: «А ты, Робеспьер, – ты хоть и умеренный, но тебя это не спасет. Что ж, пудрись, взбивай букли, счищай пылинки, щеголяй, меняй каждый день сорочки, франти, рядись, – все равно тебе не миновать Гревской площади; одевайся с иголочки, все равно тебе отрубят голову топором».

Из всех трех один Дантон не был помешан на идее о собственном величии (стр. 128–129): «Спасенье только в одном, – вдруг воскликнул Марат, – спасенье в диктатуре. Вы знаете, Робеспьер, что я требую диктатора?

Робеспьер поднял голову.

– Знаю, Марат. Им должен быть или вы, или я.

– Я или вы, – сказал Марат.

А Дантон буркнул сквозь зубы:

– Диктатура? Только попробуйте».

Наиболее озлобленным, и, видимо, под влиянием в значительной степени непризнания как ученого был Марат, затем Робеспьер (стр. 132): «Марат не терпел, когда его имя произносилось вторым».

В перебранке Робеспьера и Марата они друг друга упрекают (и, видимо, справедливо) в уступках и в трусости – 10 августа Марат умолял Бюзо помочь ему бежать переодетым жокеем в Марсель, а Робеспьер спрятался во время сентябрьских событий.

Один Дантон всегда действовал смело и соответственно своим взглядам.

Любопытна фигура Армонвиля, по прозвищу «Красный колпак» (стр. 166), который, будучи другом Робеспьера, однако требовал, чтобы равновесия ради «вслед за Людовиком XVI гильотинировали Робеспьера». Оказывается (стр. 435, коммент.), Армонвиль (1756–1808), якобинец, был единственным рабочим среди членов Конвента и после свержения якобинской диктатуры вернулся к своей профессии ткача. Неглупый был рабочий: если бы его предложение прошло – не было бы режима террора, не было бы и контрреволюции.

Духовенство и революция. Весьма серьезным доводом в пользу того, что движущими силами революции являются идеи, – обилие духовенства (и аристократов, как увидим дальше) среди видных деятелей революции. Этот факт для меня является неожиданным. Опять-таки Дантон приводит список священников, искренних революционеров, и указывает: «если священник хорош, так уж хорош по– настоящему, не в пример прочим», причем сам Дантон, видимо, был религиозным человеком, он просто не был фанатиком.

Но в романе кроме Дантона приводится длинный ряд духовных лиц, активных деятелей революции, причем вовсе не упоминаются такие бывшие духовные лица как Талейран и Фуше (оба, по-моему, сначала были епископами или что-то вроде этого), так как это – заведомо проходимцы и карьеристы, для которых духовный сан был только средством извлечения материальных выгод.

Я составил список революционеров от духовенства по алфавиту, причем историчность большинства подтверждена комментатором (стр. 393–441):

1) Арну – обиньянский кюре, командир Дроммского батальона, просит отправить его на границу, а также сохранить за ним приход.

2) Вилат Иохим – священник-якобинец, член Революционного Трибунала. После 9 термидора был казнен.

3) Виллар Ноэль Габриэлю Люк (1748–1826) – епископ, член Конвента, сложил сан в 1793 году, потом был наполеоновским сенатором и членом Французской Академии.

4) Вожуа – старший викарий парижского архиепископа, член Революционного комитета, руководящего восстанием 10 августа 1792 года.

5) Гобель Жан-Батист-Жозеф (1727–1794) – член Учредительного собрания, в конце 1793 года публично снял с себя сан епископа, скинул митру и надел красный колпак; казнен по приговору Революционного Трибунала за принадлежность к фракции эбертистов-шометтистов.

6) Гомер Жан (1745–1805) – священник, член Конвента, был арестован вместе с жирондистами, но затем освобожден; позже был членом Совета Пятисот.

7) Грегуар Анри (1750–1831) – священник, позднее епископ в Конвенте, один из первых поднял вопрос о провозглашении республики, потом был членом Совета Пятисот, затем членом Законодательного корпуса, сенатором наполеоновской империи, во время Реставрации примыкал к умеренному крылу либеральной оппозиции. По Гюго, Грегуар «поначалу пастырь, достойный первых времен христианства, а при Империи добившийся титула