Книга Гора Орлиная - Константин Гаврилович Мурзиди

«Бетон подавайте, бетон!» Еще бабушка учила: когда, мол, захочешь узнать, не изменяет ли мужик, послушай, что он во сне бормочет… обязательно какое-нибудь имечко услышишь. А он все одно да одно: «бетон».

— Иногда и «Морион»!

— К таким не ревную.

— «Не ревную»! — передразнил бетонщик. — А сюда чего пришла? Неужто работать будешь, Дуня?

— А что? В паре с тобой и работать весело.

— Да, — вздохнул бригадир. — «Морион» — экскаватор. Чего к нему ревновать? А вот к подъемному крану и я приревновал бы. Мечтаю я о нем… О тебе, Дуня, так не мечтаю.

— А чего в нем?

— Поставил бы я его на подачу бетона. Да где добыть? — Остановясь перед воротами нового участка и оглядывая спешивших отовсюду людей, бетонщик сказал жене: — А в паре нам работать не пристало. Подумают, что я один вагонетку не осилю. С какой-нибудь бабой спаруешься. Вон их сколько. Откуда и набралось.

— Я их привела. Без мужиков-то чего дома? Думаешь, только ты один третьи сутки глаз не кажешь? Да и пособить вам, окаянным, надо. Узнали мы, что правый берег опережает…

Отстающий участок левобережья ожил, веселее пошли вагонетки с бетоном. Вьюжная ночь стала чуть поласковее. Оглядываясь, Николай заметил, что Дуня одна толкает вагонетку против ветра, все ниже наклоняя голову. Собрался помочь, но к ней уже подбежал муж, оторвал ее от вагонетки, поправил сбившийся на сторону платок, поглядел в опаленное стужей лицо и украдкой поцеловал.

— Ты что это, дурочка, одна? — закричал на нее. — Нельзя тебе надрываться. Вдруг с ним что случится…

Сто пятьдесят дней отдано было плотине, сто пятьдесят дней, не похожих один на другой. Каждый вспоминался по-своему: с радостью, с горечью, с гордостью.

Удивительным, необыкновенным показалось Николаю, когда весною бригадир бетонщиков, приняв из рук начальника строительства завоеванное знамя, не отнес его ни в цеховую конторку, ни в красный уголок участка, а взял с собой.

— Пусть дома висит, — сказал он и зашагал в свою землянку.

Рядом с ним шла жена.

Кто-то тронул Николая за руку. Он обернулся.

— Сто пятьдесят дней, которые потрясли мир!

— А! — обрадовался Николай, узнав монтажника Якимцева, которого не видел с первой своей комсомольской ночи на строительстве.

Скуластое рябое лицо, белокурая, словно выцветшая на солнце челка, чуть оттопыренные уши показались такими родными Николаю.

— Здорово! Обжился? — спросил Якимцев. — А я, знаешь, в комитет — на комсомольскую работу перехожу. Советуешь?

— Еще бы!

— Добро! — Якимцев посмотрел в холодное голубое, с белыми облачками небо, глянул на подтаявшую тропинку и пошел впереди Николая. — Не женился еще? Что-то тебя в комитете не видать, и в клуб не ходишь.

— А я готовлюсь в вечерний техникум.

— Это дело! Учись, догоняй старших.

И Якимцев засмеялся.

Они поднялись на взгорок. Зубчатая, чуть вогнутая плотина, перегородившая узорной лентой реку, казалась величественной, исполненной красоты.

Ранней весною поехал Алексей Петрович за Орлиную гору покупать домишко.

Попался ему мужик с доброй кошевкой. Забрался Алексей Петрович в сено, угрелся, захотелось поговорить, расспросить про новую колхозную жизнь. Мужик сначала отвечал неохотно, а потом заговорил живее:

— Теперь, после того как пояснил все нам товарищ Сталин, маленько полегчало. Не загоняют уже в колхоз. Можно даже и выписаться. Ну, иные выписались. Я тоже подумывал, а потом решил: все равно и так и этак не сладко. Жил один — маялся. Дай, думаю, с другими помаюсь. Может, оно повеселее будет.

— Правильно решил.

— Да ведь как сказать? Пока никакого улучшенья не наблюдается.

— Но и хуже не стало?

— Ишь ты, агитатор! — нахмурился мужик. — Меня на лучшее звали. Хоть и сгуртовались, а все едино дело-то по старинке идет: от вешки до вешки без особой спешки!

— Трактора нет?

— Трактора! У нас и плугов-то почти нет. Сошка-матушка, она кормилица… И сеялок ни одной. Главный инструмент — лукошко. А потом такое дело: как раньше обращались мы всей деревней к деду Захару, так и теперь то же самое: «Скажи, дедушка, не пора ли пахать?»

— Такие старики бывают, — сказал Алексей Петрович. — Все определяют по приметам.

— Э, нет! Таких, как наш дед Захар, много не отыщется. Выйдет в поле, сядет на землю голым задом, посидит малость, подумает, встанет и говорит: «Можно пахать» или: «Обождите денька два, а там и с богом!» Вот какой у нас дед! Пришли мы к нему прошлой весной из колхоза. А он и дивится: «Чего вы ко мне заявились? Буду я из-за вашего колхоза свой единоличный зад студить!» Насилу упросили… Вот и теперь тоже скоро пойдем к нему за погожей сводкою.

— Комедия! — добродушно произнес Алексей Петрович. — Словно детишки малые.

— Чего там детишки? — возразил мужик. — Лучше деда Захара ни одна наука не скажет.

Вдалеке, на правом берегу реки, показалась горстка изб. Деревня Старый Погост состояла из одной, изогнувшейся вдоль реки улицы. С правой ее стороны стоял заснеженный березовый лес, а по левому берегу вширь и вдаль до горизонта тянулись поля.

— А река, поди, сегодня ночью тронется.

— Похоже, — согласился Алексей Петрович.

Кое-где на реке намечались разводья. Тропинки казались совсем черными. Заметно обозначились изломы льда. На взгорке, поблизости от леса, высилась деревянная церквушка, неподалеку от нее был дом в три окна, ошелеванный досками.

— Это школа у нас. В одной половине — класс, а в другой — учитель живет.

— Какой он, ваш учитель, — к мужикам уважительный?

— Да ведь как сказать? Хоть и без партийной книжки, а партийную линию гнет. Народ крепко его уважает. Кому — заявление, кому — письмо или жалобу, — все по-хорошему сделает. Была у нас дружба с ним до прошлого года. А зимою явился он с уполномоченным из района и давай за колхоз агитировать: ты, да ты, да ты — вам прямая дорога в колхоз, а тебе, Никита Иваныч, прямо скажу, смерть без колхоза. Это мне, значит. Ну, и сагитировал. Свой ведь — чуть ли не все мужики у него за партой сидели. Вот я и попал, как пескарь в уху. Сказал ему потом: «Чего ты, Илья Федорыч, в это дело встреваешь? Был бы ты еще в партии». — Возница помолчал, добавил: — Человек он все же хороший. Ежели соскучишься по хорошему разговору — к нему ступай, к беспалому.

— Это фамилия у него такая?

— Нет, он и впрямь беспалый. Только большие пальцы имеются, все прочие обстригли. Парнем, говорят, ухарь был. С гармошкой за девками по деревням мотался. Да и выпить любил. Выпьет — заспорит. Ну, его однажды ребята пьяного из саней вместе с гармошкой выбросили, в сугроб. Обморозил он руки. Пришлось пальцы стричь, в самую Москву возили. Было это году так в десятом…