Книга Лето с Прустом - Жан-Ив Тадье

них? Вокруг Комбре нет места с таким входом в аллею. В той деревне в Германии, куда я ездил как-то с бабушкой на воды, такого места тоже не могло быть. Неужели они явились из таких уже далеких лет моей жизни, что окружавший их пейзаж успел полностью изгладиться из моей памяти, и они, словно те страницы, что с внезапным волнением обнаруживаешь в томе, о котором был уверен, что никогда его не читал, – единственное, что выплыло из забытой книги моего раннего детства? А может, они, наоборот, были частью приснившегося мне пейзажа, – всегда одни и те же, по крайней мере для меня, потому что их странный облик был просто воплотившимся во сне усилием, которое я совершал наяву, чтобы проникнуть в тайну какого-нибудь места, если она померещилась мне на прогулке в сторону Германта, как когда-то бывало со мной так часто, или чтобы попытаться вдохнуть тайну в место, сперва приковавшее мое внимание, а потом, когда я его увидал, показавшееся плоским и неинтересным, как Бальбек. Или это был совершенно новый образ, родившийся во сне, приснившемся мне прошлой ночью, но уже настолько размытый, будто дошел до меня из куда более давних времен? А может, я никогда не видел этих деревьев, и в них, как в других деревьях и кустах, виденных мною в стороне Германта, таился смысл такой же темный, такой же трудноуловимый, как далекое прошлое, и потому я воображал, что должен вспомнить, где я их видел, хотя на самом деле они требовали, чтобы я глубже в них вдумался? Хотя может быть, и смысла-то никакого в них не было, а просто у меня устали глаза и деревья двоились передо мной во времени, как иногда предметы двоятся в пространстве? Я не знал. Тем временем они шли ко мне, словно мифические видения, хоровод колдуний или норн, вещавших мне свои пророчества. Я решил, что это всё же скорее призраки прошлого, милые спутники моего детства, исчезнувшие друзья, пробуждающие в моей памяти наши общие воспоминания. Словно тени, они, казалось, молили меня взять их с собой, вернуть их к жизни. В их наивной и страстной жестикуляции я чуял бессильное сожаление любимого существа, которое утратило дар речи, чувствует, что не сможет нам сказать, чего оно хочет, а сами мы не в силах догадаться. Вскоре на пересечении дорог карета от них оторвалась. Она увлекала меня далеко от того, что я считал единственной правдой, от того, что могло подарить мне настоящее счастье, она была похожа на мою жизнь.[33]

2. Пруст и Монтень

И мы никогда не знаем, не растрачиваем ли мы нашу жизнь зря.

Жан Сантёй

Пруст делает это ужасное открытие в своей первой книге Жан Сантёй, юношеском произведении, увидевшем свет в 1895 году и оставшемся незавершенным. Тремя столетиями ранее подобная фраза могла бы, вероятно, возмутить Мишеля де Монтеня, призывающего своих читателей наслаждаться жизнью, а не тревожиться о ней. Но несмотря ни на что двум писателям удается встретиться где-то между строк Поисков. Пруст был знаком с трудами Монтеня, и его влияние, хотя и едва уловимое, ощущается по ходу всего романа.

* * *

Пруст, несомненно, читал Монтеня, но, насколько мне известно, ни разу не упомянул автора Опытов в Поисках. И всё же…

Монтеня и Пруста роднит склонность к сложным фразам. Но «сложность» их фраз разная. Если Монтень их распространяет, то Пруст в основном дописывает. Иными словами, фраза Монтеня разбухает изнутри, в то время как прустовская несоразмерно растягивается, пока не превращается в спираль, которая, как может показаться, вращается вокруг себя, но на самом деле незаметно обхватывает предмет. Будь у них под рукой компьютер, и тот и другой могли бы оказаться в затруднении: как закончить фразу, если можно без помарок и подчисток до бесконечности оттачивать высказывание? Если материал (бумага или чернила) не мешает добавить еще одно уточнение? Подумать только: некоторые фразы Пруста – от маленькой полоски с добавлениями до длинной бумажной ленты гармошкой – оказываются больше метра длиной!

Но сходство двух авторов этим не ограничивается. В отличие от Пруста, укрывающегося в заимствованной личности рассказчика, с которым у них если и есть что-то общее, то только имя, – Монтень описывает себя под своим собственным именем. Однако то «я», что предстает в его Опытах, – существо подвижное, множественное, переменчивое. Монтень изображает не личность, а ее переходное состояние. Как и прустовский рассказчик, чьи «я» меняются в зависимости от времени, воскрешенного произвольной памятью, Монтень предстает другим в каждой фразе.

Мемуаристов сокровенного объединяет еще одно: стремление «поймать» время, то есть отказ соглашаться с трагедией его невозвратного хода. У позднего Монтеня это искусство наслаждаться и «жить согласно разуму». В Поисках, где рассказчик предпочитает радоваться настоящему, чем тосковать по прошедшему, это неутомимое прославление и увековечение мимолетного. Пруст не стремится убежать из мира, он любит каждую его частицу, каждое мгновение. Искусство не избавляет от времени, оно обретает время во всей его плотности и неразложимой простоте, безразличной к часам и календарям. «Обретенное время» – это не затвердевшая мечта, а извечно-мимолетное совпадение бытия и знания. Лекарство от смерти следует искать в вечности мгновения, а не в сомнительных расчетах будущего.

Еще одна близкая и Монтеню, и Прусту тема – это дружба, с той оговоркой, что у Монтеня дружба напоминает коммунизм на двоих, когда «что не дано, то потеряно», тогда как в Поисках она ближе к бескорыстному удовольствию вроде того, с каким рассказчик наблюдает за жестами и поступками своего лучшего друга маркиза де Сен-Лу. Монтень после смерти Ла Боэси[34] воздвигнет в честь друга литературный мавзолей, а прустовский рассказчик, узнав о гибели Сен-Лу, поймет – пройдя противоположный монтеневскому путь, – насколько его друг был добр и щедр вне всякой связи с красотой, достойной фресок, и безупречными манерами. Великий опыт скорби: острее всего мы ощущаем присутствие человека в то мгновение, когда осознаем, что он ушел навсегда. Исходно же дружба у Пруста – это недоразумение, обман, потеря времени. А главное, дружба бедна знаками в сравнении с любовью. И любовные разочарования неизмеримо богаче, чем разочарования в дружбе.

И наконец, смерть – вот еще один мост между Монтенем и Прустом, которые заканчивают свои книги одной и той же метафорой: «люди на ходулях»[35]. Но если у Пруста эта метафора подтверждает мысль, что люди во времени занимают куда большее место, чем в пространстве, то Монтеню «ходули» нужны, чтобы поднять на смех людей, которые, лицедействуя на подмостках театра человеческих страстей, принимают свой чин или звание