Книга Ратные подвиги простаков - Андрей Никитович Новиков

бы великий князь кратко телеграфировал: «Приезжай, повешу!» Простаки также утверждали, что и у простого солдата скорбно на сердце потому, что русская царица состоит в полюбовницах у простого мужика. Никто из простаков не предполагал, что нижние чины, — мужики, одетые в шинели, — смотрели на портреты царских дочерей с вожделением.

Великая княгиня удалилась к себе. В салон-вагоне было душно, и великий князь приказал опустить окно. Юрий Данилов показал ему полученную депешу, в которой Самсонов испрашивал дневки на предстоящее двадцать второе августа.

— Берлин — девиз наш, а не дневка! — вознегодовал великий князь.

Тяготение к столице немцев не давало ему покоя, и он мечтал, что только там произойдет второе в текущем году свидание российского императора с французским президентом. Для второй встречи с французским президентом он не предназначал своего царственного племянника: только он, единственный человек, есть родной внук Николая Первого — твердого императора. Таким образом, неизбежный рок принесет ему коронацию в Берлине, где две могущественные армии — французская и русская — сойдутся как на стыке.

— Берлин! Только Берлин! — мечтательно произнес великий князь, вздыхая. Он сел у открытого окна и стал слегка покачиваться. Ему казалось, что поезд ускоренным ходом везет его в столицу немцев.

— Однако, что за гадкие запахи! — воскликнул он, вскочив со стула.

Встревоженный генерал Данилов высунул голову в окно и, понюхавши воздух, подтвердил:

— Да, ваше высочество, пахнет дурно: это — запахи войны…

9. Имя героя нации

Он без имени, но оставил нам визитную картонку с выразительной надписью: «Война».

В полдень двадцать второго августа двести двадцать шестой пехотный Землянский полк перешел немецкую границу у Вержболово. Полковник Толбузин, возглавляя движение полка, остановил коня на мостике и, спешившись, опустился на колени перед полосатым пограничным столбом. Нижние чины, замедлившие ход по команде, являлись немыми свидетелями церемониала: командир полка троекратно поцеловал бровку рубежа. Пограничный полосатый столб, с двумя прикрепленными на нем орлами, заинтересовал Ивана Бытина в том смысле, на чьи средства он сооружен: на русские или на германские. Прапорщик Никитин, младший офицер седьмой роты, утвердительно ответил, что полосатый столб сооружен на обоюдные средства означенных государств, в противном случае никакой бы международной справедливости в мире не существовало.

Иван Бытин прочитал одну из надписей под германским гербом, гласившую нижеследующее: «Если орел этот был бы натуральным, я из его крыльев повыдергал бы все перья». Ниже надписи обозначалась дата текущего дня, чин и фамилия — имярек. Иван Бытин признал надпись жесткой, но жесткость, от которой стынет кровь, преднамеренно входила в общий обиход. Двадцать второго августа верховный главнокомандующий телеграфно доносил августейшему императору игриво рубленым слогом:

«Не смел бы беспокоить донесением о мелком деле, но решаюсь это сделать как державному шефу нижегородцев: семьдесят отборных германских разведчиков с офицером были встречены эскадроном нижегородцев. Результат: кроме шести взятых в плен, все изрублены; нижегородцы — четверо ранены пулями, два тяжело; холодным оружием — ни одной царапины».

В тот же день писатель, предки которого когда-то были возведены в графское достоинство, с легким сердцем пояснял обветшалому миру:

«Мировая война называется великой потому, что под ее ударами рухнуло очарование железной культуры и вновь был пробужден к жизни трагический дух».

День двадцать второго августа, правда, не являлся обособленным днем в истории империалистической войны, он был обычным днем лжи и бахвальства, порождаемых войной. День этот является, однако, началом катастрофы двух русских армий — Первой и Второй, началом общего поражения русского деспотизма.

Илья Лыков, переступая границу немецкой земли, думал о словах Стыка, оставленного им в тюрьме при спасской части. Стык объявил там себя пораженцем, но он, Илья Лыков, шел будто бы полным победителем по территории чужой нации: он был молод, слова близкие понимал только сердцем, а не разумом. Он также искренно желал поражения русском армии, но во имя ли победы немцев? А что предстояло поражение русских войск — это мог чувствовать и находившийся в тылу сельский агроном. В день двадцать второго августа агроном этот ехал с далекой окраины в уездный город. Кругом были необозримые черноземные российские поля, где-то, далеко на чистой полосе горизонта, под нависшей тучей стояли два мужика: они говорили про войну. Что думали мужики в сумраке, было неизвестно, но агроном, — он же и писатель, — обратясь к кучеру, вдруг решительно произнес:

— Глеб, а все-таки немцев мы победим!

— Бог знает! — вздохнувши, ответил кучер.

«Так все теперь отвечают в России, — писал потом агроном, — когда скажешь слишком решительно «мы победим»; я успел уже полюбить эту поправку на голую железную волю и смутно слышу в ней силу, большую, чем железный закон. Спустя немного я сказал еще кучеру, что и немцы христиане.

— Я знаю, — ответил он, — только мы христиане простые, а они христиане косвенные.

— Как?!

— Так, что они косвенные: немец вперед знает, а я вперед знать не могу; у нас просто живут, а немец придет, посмотрит на меня и определит, кто я и на что я ему годен, он вперед знает, что из меня выйдет.

Все темнело и темнело в поле, потом луна взошла, очень большая и полная, но при несчастий двери к природе закрыты: луна и земля были сами по себе, а железный человек шел сам по себе прямо на нас, и было так страшно думать, что ему все известно вперед, на что мы с Глебом годны и что из нас выйдет».

Мысли эти проникли в печать, но среди общего восторга они должным образом не прозвучали.

Двести двадцать шестой пехотный землянский полк переходил границу в повзводном построении, с укороченными дистанциями между рот. Когда четвертый взвод шестнадцатой роты последним завершил переход границы, командир остановил полк на пятиминутный привал. Нижние чины, осмотрев чужую территорию и изумившись ее благоустройством, одновременно, во все четыре тысячи глоток, протяжно и положительно произнесли:

— Ееееоооооо!

Недоговоренный мат нижних чинов многое определял: позади них лежала черноземная русская полоса, косматая, как неприглядная баба, неряшливая, как ведьма, блуждающая среди бурных метелей. Кто-то властно проложил тонкую бровку рубежа, так что даже и ветры не могли перенести мусора с российской земли на благоустроенную территорию немцев. Поля и долины, рощицы и леса, реки и водоемы были здесь возделаны и сооружены пульсирующим напряжением сильной человеческой воли. Железное полнокровие лежало на гладких шоссейных дорогах, обсаженных стройными деревьями, на проселочных межах, залитых цементом и засыпанных мелкодробленым гравием. Нижние чины уяснили, что немцу запутаться на своей территории действительно невозможно: надписи и стрелки на столбах указывали и любое направление,