Книга Цветы зла - Шарль Бодлер

Мечтой об озере, он ждал дождя и грома,

Возникнув предо мной, как странно-вещий миф.

Как муж Овидия[91], в небесные просторы

Он поднял голову и шею, сколько мог,

И в небо слал свои бессильные укоры —

Но был небесный свод насмешлив, нем и строг.

II

Париж меняется — но неизменно горе;

Фасады новые, помосты и леса,

Предместья старые — все полно аллегорий

Для духа, что мечтам о прошлом отдался.

Воспоминания, вы тяжелей, чем скалы;

Близ Лувра грезится мне призрак дорогой,

Я вижу лебедя: безумный и усталый,

Он предан весь мечте, великий и смешной.

Я о тебе тогда мечтаю, Андромаха!

Супруга, Гектора предавшая, увы!

Склонясь над урною, где нет святого праха,

Ты на челе своем хранишь печаль вдовы;

— О негритянке той, чьи ноги тощи, босы:

Слабеет вздох в ее чахоточной груди,

И гордой Африки ей грезятся кокосы,

Но лишь туман встает стеною впереди;

— О всех, кто жар души растратил безвозвратно,

Кто захлебнуться рад, глотая слез поток,

Кто волчью грудь Тоски готов сосать развратно,

О всех, кто сир и гол, кто вянет, как цветок!

В лесу изгнания брожу, в тоске упорный,

И вас, забытые среди пустыни вод,

Вас, павших, пленников, как долгий зов валторны,

Воспоминание погибшее зовет.

XC

СЕМЬ СТАРИКОВ[92]

Виктору Гюго

О город, где плывут кишащих снов потоки,

Где сонмы призраков снуют при свете дня,

Где тайны страшные везде текут, как соки

Каналов городских, пугая и дразня!

Я шел в час утренний по улице унылой,

Вкруг удлинял туман фасадов высоту,

Как берега реки, возросшей с страшной силой;

Как украшение, приличное шуту,

Он грязно-желтой все закутал пеленою;

Я брел, в беседу сам с собою погружен,

Подобный павшему, усталому герою;

И громыхал вдали по мостовой фургон.

Вдруг вырос предо мной старик, смешно одетый

В лохмотья желтые, как в клочья облаков,

Простого нищего имея все приметы;

Горело бешенство в огне его зрачков;

Таким явился он неведомо откуда,

Со взором, режущим, как инея игла,

И борода его, как борода Иуды,

Внизу рапирою заострена была.

С ногами дряблыми прямым углом сходился

Его хребет; он был не сгорблен, а разбит;

На палку опершись, он мимо волочился,

Как зверь подшибленный или трехногий жид.

Он, спотыкаясь, брел неверными шагами

И, ковыляя, грязь и мокрый снег месил,

Ярясь на целый мир; казалось, сапогами

Он трупы сгнившие давил что было сил.

За ним — его двойник, с такой же желчью взгляда,

С такой же палкою и сломанной спиной:

Два странных призрака из общей бездны ада,

Как будто близнецы, явились предо мной.

Что за позорная и страшная атака?

Какой игрой Судьбы я схвачен был в тот миг?

Я до семи дочел душою, полной мрака:

Семь раз проследовал нахмуренный старик.

Ты улыбаешься над ужасом тревоги,

Тебя сочувствие и трепет не томит;

Но верь, все эти семь едва влачивших ноги,

Семь гнусных призраков являли вечный вид!

Упал бы замертво я, увидав восьмого,

Чей взор насмешливый и облик были б те ж!

Злой Феникс[93], канувший, чтоб вдруг возникнуть снова,

Я стал к тебе спиной, о дьявольский кортеж!

С душой, смятенною под властью раздвоенья,

Как жалкий пьяница, от страха чуть дыша,

Я поспешил домой; томили мозг виденья,

Нелепой тайною смущалася душа.

Мой потрясенный дух искал напрасно мели;

Его, шутя, увлек свирепый ураган,

Как ветхую ладью, кружа в пылу похмелий,

И бросил, изломав, в безбрежный океан.

XCI

МАЛЕНЬКИЕ СТАРУШКИ

Виктору Гюго

I

В кривых извилинах старинных городов,

Где даже ужасы полны очарованья,

По воле рока я следить весь день готов

За вами, странные, но милые созданья!

Калеки жалкие с горбатою спиной,

Ужель, чудовища, вы женщинами были,

Звались Лаисами[94]? Так что ж, — под наготой

Живую душу вы и ныне сохранили…

Меж омнибусами, средь шума, темноты

Ползете вы, к груди, как мощи, прижимая

Сумы, где ребусы нашиты и цветы;

И ветер вас знобит, лохмотья продувая.

Как марионеток ряд, труси́те вы рысцой;

То зверем раненым вприпрыжку прочь бежите,

То сразу, нехотя танцуя, задрожите,

Как колокольчики под Дьявола рукой.

У вас глаза — бурав; сквозь мрак ночной, ненастный,

Как лужи с сонною водой, они блестят;

То — как глаза детей, божественно-прекрасны,

Где каждый легкий блеск чарует нежный взгляд.

Я знаю, — гробики старух бывают малы,

Как гробики детей. Смерть, сумрачный мудрец,

В том сходстве символ нам открыла небывалый,

Равно заманчивый для всех больных сердец.

Когда передо мной, бывало, тень больная

На людной улице Парижа проскользнет,

Я горько думаю, что колыбель иная

Бедняжку дряхлую на дне могилы ждет.