Книга Годы странствий Васильева Анатолия - Наталья Васильевна Исаева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хор коринфских женщин: Marianna Dimitriou, Trina Thliveri, Alexia Kaltsiki, Paraskevi Katsani, Zabaroula Klimatsaki, Rena Kyprioti, Penelope Markopoulou, Maria Machou, Yiota Militsi, Erika Bigiou, Sevilla Pantelidou, Penelope Sergounioti, Dimitra Sigala, Nandia Spiliotopoulou, Irene Tzanetoulakou, Fotini Timotheou, Maria Fragou, Stella Christodoulopulou
Хор мужчин — музыканты:
Хормейстер и дирижер музыкантов — Pantelis Papadopoulos
Дирижер хора (корифей) — Leonardos Batis
Theodoris Efstratiadis — аккордеон, ударные
Sergios Ioannou — сагаты (пальцевые цимбалы), баглама (саз)
Vassilis Koukalani — баглама (саз)
Christos Lavnos — большой плечевой барабан (давул)
David Malteze — духовые инструменты, гитара, бендир с цимбалами
Leonardos Batis — греческий кларнет
Marios Derdes — бендир (дайре), малый барабан
Stelios Xanthoudakis — баглама (саз), ударные
Pantelis Papadopoulos — ударные
Pavlos Stavropoulos — ударные
Angelos Triantafyllou — ударные, флейта, самозвучащие музыкальные инструменты (идиофоны)
Takis Farazis — самозвучащие музыкальные инструменты (идиофоны), струнные инструменты, ударные
Manos Saviolakis — кура, бузуки, кеманча, лавта (константинопольская лютня), ударные, вокальная импровизация
Kostas Nikolopoulos — гитара, кура, баглама (саз), балалайка, ударные
Yiannis Plychronakis — лютня, кура, критская лира
Спирос Пайятакис (Spyros Payiatakis): Российский режиссер, педагог и академический мыслитель Анатолий Васильев — поистине ключевая фигура в европейском театре — заменил обычную «месть» Медеи, которая пришла бы в голову большинству режиссеров, понятием «жертвы». Тем не менее его постановка в Муниципальном театре Патры, а также в нынешнюю пятницу в античном театре Эпидавра, с Лидией Кониорду в главной роли, вызвала настоящее замешательство. Греческая аудитория склонна рассматривать то, что они считают «своими собственными античными пьесами», как нечто вполне для себя тематическое и особое, а не как культурные артефакты, принадлежащие всем. Иностранцы не должны упражняться на них в своей режиссуре. Так что тут имели место отдельные громкие протесты против русских модернистов, которым следует «отправиться к себе домой». Эмоции публики действительно были очень заразительными. Потому, хотя многие в театральном пространстве присоединились к аплодисментам самой прогрессивной части аудитории, аплодисменты часто заглушались громкими выкриками традиционалистов…
Царевна Медея: рана чужого
В океанах, недостойных плаванья,
шел фрегат из порта в порт.
За фрегатом оставались гавани
и пейзажи — в крови из аорт.
Паруса, как водится, вздувались.
Ветер нес оттуда в никуда.
И на мачте гордо развевались
из папируса седые письмена.
Ни души, лишь тени на фрегате
из забытых подвигов черты.
Ни черта!
Лишь рыбья падаль,
альбатросов перья,
мертвых туш киты
проплывают рядом,
исчезают в полночь,
в плевый, тухлый сумрак,
в альбиносный сумрак,
вдоль луны.
Ни черта!
Лишь альбиона сталь!
В океанах, недостойных плаванья,
шел фрегат из дали в даль.
Если попробовать подвести итоги этих странствий, этого причала… Потому что Анатолий Васильев не устает повторять: мой последний спектакль, прощание с театром, последний опыт, Эпидавр — последний порт приписки… Не то чтоб я верила, нет, — ведь и прежде всякий раз новое рождалось в муках, в криках, с леденящим душу ветерком: в последний раз. Но сейчас уж слишком все сошлось! И спектакль, который после премьеры ушел из-под рук, — а никогда прежде гастроли не бывали без мастера, без присмотра… Та безотцовщина, что я видела только что в Москве — в июле, в надрывном до боли «Дон Жуане», который мертв, — плакала в антракте — вроде бы и то же самое, и технически безупречно, но ушла мощь — нервность — сама витальность смерти — что-то ушло, наверное безвозвратно. Но Москва уже позади, а здесь, — Греция, Пелопоннес, Эпидавр, гастроли — вот они, по всем крупнейшим греческим городам, по всем античным театрам, в Афинах в том числе, в заключение в знаменитейшем «Иродионе» («Herodion»).
Огромная, поистине особая «машина» античного театра в Эпидавре — не просто чаша, а скорее воронка, которая насильно всасывает чужой взгляд, отправляя его вниз, к орхестре. Это своего рода линза, безмерно укрупняющая изображение и сгущающая звук… В праздник Успения Богородицы (по греческому церковному календарю) 15 и 16 августа в Эпидавре сыграли премьеру «Медеи» Анатолия Васильева… Ну да, снова «Медея», в пандан к той, прежней, прославленной «Медее» с Валери Древиль Хайнера Мюллера. Разумеется, «Медея» Еврипида с Лидией Кониорду — все та же история, все тот же сюжет, тот же (непременный!) апофеоз Медеи и ее преображение. Ровно так же снова она, греческая, вместе с той прежней, французской, «споклоняема и сславима».
А Васильев надрывает себе сердце, да рвет и мое помаленьку: спектакль идет с большим успехом, — но — идет, и катится, и гладко сцепляется, уже неподвластный творцу: после премьеры в Эпидавре весь отданный на откуп Фестиваля («Hellenic Festival») и театра Патры, в умелых руках главной актрисы — директрисы — политической, политесной дамы Лидии Кониорду. Все спрямляется, выравнивается, все становится публичнее, проще для современных эллинов и приемлемее. Только не для режиссера!
Но что же все-таки существовало изначально, предпремьерно (нет, сохраняется и сейчас — несмотря на все выстругивания, выглаживания, несмотря на все приспособления и уловки неподготовленных гастролей)?
«Hellenic festival», приглашающий сейчас на постановки самых крупных мировых режиссеров, пошел на довольно рискованный эксперимент, предложив Васильеву сделать принципиально новый проект специально для фестиваля. Речь шла о том, чтобы вместе с греческими актерами в два рабочих этапа (лабораторный и постановочный) снять налет величавой пошлости с самой греческой драмы, очистить ее от германского фашиствующего классицизма (по выражению самого режиссера)… Как говорит Васильев,
в юности, и даже в «гитисовские» годы, я так себе и представлял греческую трагедию, только не определял ее ни как нацистскую (фашистскую), ни как советскую (сталинскую), я различал качества фальшивого и подлинного пафоса, но саму патетику речи и тела приветствовал. Семь моих лет прошло в театре, как вдруг я обнаружил, открыл, из воздуха «вынул», полную несостоятельность этого стиля, воспитывающего в молодом неопытном сердце чувства ложные, вредные, нечеловеческие, даже опасные. (Режиссерские записи на репетициях Еврипида с греческими актерами в лаборатории «Платон/Еврипид».)
Напомню, что вся монументальная «мраморность» постановок греческой архаики воспитана германскими филологами, предложившими грекам собственное, арийское видение величавой печали и упорядоченного трагизма. Это уж позже стало хорошим тоном приправлять классические пьесы элементами фольклора и этнической крестьянской мелопеи.
Труднее всего было зрителям и критикам принять саму по себе Медею — как ее сделал и увидел
