Книга Триумф зла - Эрик Стенбок

не был экспрессом. Он останавливался на каждой станции: возможно, поэтому, устав от дороги, я принялся наблюдать за моими соседями. Однако, как уже было сказано, моя персона не имеет отношения к этой истории. Поэтому я сразу перейду к описанию пассажиров соседнего купе.

Слева (спиной к локомотиву) сидел мужчина лет тридцати, из тех, что хотели бы выглядеть моложе. Как бы обрисовать его облик? Он принадлежал к тому типу, который принято называть аристократическим, но назвать его так было бы все-таки несправедливо, ибо принадлежащие к аристократическому типу обычно некрасивы: а тут — серо-стальные, ястребиные глаза, утонченные черты, лицо, в юности, должно быть, обаятельнейшее; его даже не меняли выглядевшие преждевременными морщины. (Я забыл упомянуть, что было семь утра и что дело происходило в медлительном бельгийском поезде с конечной остановкой в Брюсселе). Мужчина был чисто выбрит, рот его имел — вернее сказать, приобрел — довольно циничное выражение, что было бы особенно неприятно, если бы его серо-стальные глаза порой не вспыхивали юношеской искренностью. Он читал местную газету, имевшую два названия: «Остраксе Крант» и «Журналь дё Круа ле Пти Шам», которая, как многие местные газеты в Бельгии, была напечатана на причудливой смеси французского и фламандского языков. Двуязычные объявления видимо забавляли его, — он понимал французский и, зная немецкий, догадывался о значении фламандских слов.

Напротив него (лицом к локомотиву) сидела дама, настолько укутанная в меха и плотную вуаль, что ее практически невозможно было разглядеть: она спала.

Наконец, мужчина дошел до церковного объявления, помещенного среди театральных анонсов, как часто делается в бельгийских газетах; объявление было примерно такого содержания:

…de 31' Augustus in de Kerk van onze lieve Vrouw…

…Solemnele Hoogmis met uitmundende muziek voor de ziel van Lord Kilcoran.

…demain matin à onze heures aura lieu le Requiem solonnel pour l’anniversaire de la mort tant regrettee du Lord Kilcoran.

…Sans doute plusières de nos concitoyens y assisteront, si non pour memoire du trèpassè, au moins pour avoir encore l’occasion d’entendre le celèbre equiem de notre compatriote Sybrandt von den Velden, executè par l’orchestre excellente de notre ville[40].

— Вот тебе на! — громко произнес мужчина. — Ведь сегодня годовщина смерти Генри: а я и забыл — и проскочил остановку.

Женщина, вздрогнув, приподняла вуаль, словно заслышав знакомый голос, и показалась из своих соболей. Одетая в глубокий траур, что не мешало ей выглядеть элегантно, она была изысканно красива, лет примерно тридцати, с удивительными золотистыми волосами и ярко-синими глазами.

— Альфред! — позвала она.

— Маргарет! — откликнулся мужчина. Впрочем, я не помню, кто заговорил первым. После этого она произнесла:

— Неужели вы действительно забыли о годовщине смерти Генри? Тогда почему вы здесь?

— Моя дорогая, я к своему стыду совсем бы об этом забыл, если бы не эта газетенка.

— Тогда почему вы едете на этом поезде в Остраке? — спросила она.

— Дорогая, возможно, вы помните, что мы собирались встретиться в Брюсселе, — тут он усмехнулся цинично и неприятно, — где, если мне не изменяет память, у нас было похвальное намерение сочетаться браком. Я прибыл на этом поезде в Брюссель, ожидая увидеть вас там.

— Да, — сказала она. — Я тоже еду в Брюссель. — Тут она также попыталась изобразить циничную усмешку, но у нее ничего не вышло; лицо ее исказилось от боли, но она, тем не менее, сумела добавить легкомысленно:

— Из уважения к приличиям я обязана навестить могилу Генри.

— Вы, кажется, относитесь к этому как к удобному поводу продемонстрировать элегантность вашего туалета, ибо даже накануне нашей свадьбы вы облачены в траурное платье самого лучшего фасона.

Он произнес это резко, хотя на лице его была подлинная скорбь.

— Боже мой! Альфред, что вы хотите сказать? Неужели вы думаете, что я не любила Генри?

— Хм, учитывая, что…

— Нет, — оборвала она. — Скажу сразу, что я никого не любила так, как Генри, моего мужа, и… — добавила она почти торжественно, — я приехала повидать моего ребенка.

Лицо мужчины смягчилось, я даже не ожидал увидеть на нем такое выражение. Он произнес:

— Да, конечно, — маленький Сибу; мы должны забрать его к себе, когда поженимся. Ему больше нельзя жить с Элизабет.

При этих словах на ее лице появилась гримаса страдания. Она достала висевший на шее медальон с локоном золотистых волос, которые были еще тоньше и красивее, чем ее собственные. Поцеловав медальон, она спросила:

— Слышали вы что-нибудь о Сибу?

— Нет, а что? — Вновь неприятное циничное выражение появилось на его лице. — Просто я решил, что если вы так сильно любили вашего мужа, то вам, верно, дорог и ребенок. Вы, право, типичная английская матрона.

Однако, судя по выражению его лица — почти нежному и смущенному, — он явно пожалел о сказанном, добавив мягко:

— Впрочем, вряд ли мы заботили Сибу. Он любил одного отца.

Она произнесла без выражения:

— Тогда вы не в курсе событий, — тут она слабо улыбнулась, — да и как бы вы узнали об этом, если в своих немногих письмах к вам я писала о самых заурядных вещах. — Так же без выражения она произнесла: — После похорон Генри Сибу лишился рассудка.

— Лишился рассудка! — повторил мужчина. — Он же был таким толковым мальчуганом. Но это не причина, чтобы отдалять его от нас; скорее, наоборот. Думаю, мы должны забрать его из этих бельгийских туманов в Килкоран, где ему положено жить по праву, в своем собственном поместье.

Лицо его приобрело выражение общепринятой английской сдержанности; с язвительной злостью и в то же время кротко она ответила:

— Есть еще одна деталь, которую вы не знаете.

— Помилуйте, Маргарет, вы просто невыносимы! Что, черт возьми, вы хотите сказать? С меня достаточно унижения оттого, что я женюсь на женщине, которая гораздо богаче меня. Неужели вы думаете, что я собираюсь обмануть ребенка и лишить его наследства? В любом случае, — со смехом добавил он, — я не смог бы этого сделать, даже если бы захотел, поскольку Килкоран принадлежит ему.

— Килкоран, — ровно произнесла она, — не принадлежит ни ему, ни мне; мне даже больше, чем ему.

— О чем вы говорите? Могу ли я тогда узнать, кому он принадлежит?

На лице его появилось то грубое выражение, которое часто