Книга Сталинские маршалы в жерновах политики - Юрий Рубцов

Но вернемся в зал заседания июньского пленума. Ворошилов, дав окорот излишне ретивому краснодарскому секретарю, устойчиво держался и тогда, когда его пытались увести от избранной темы, требовали его оценок выступлений Н.А. Булганина и М.З. Сабурова. Последние были в составе того большинства в Президиуме ЦК, которое накануне пленума проголосовало за снятие Хрущева с занимаемого им поста и теперь попало под огонь критики. Климент Ефремович не стал подыгрывать общему настроению, заявив: «Дайте мне кончить мою мысль, потом я вам скажу». Он призвал не горячиться и разобраться, есть ли действительные разногласия между членами высшего руководства и, если есть, то в чем они. Свою речь он завершил на миротворческой ноте, высказав мнение, что принципиальных разногласий у членов «антипартийной группы» Маленкова, Молотова, Кагановича с ЦК нет, зато есть большие и серьезные успехи и внутри страны, и во внешнеполитических делах.

Безусловно, разногласия у ортодоксов и умеренных были, и большие. Но от внимания умудренного огромным опытом Ворошилова вряд ли ушел тот факт, что суть разногласий по большому счету никого на пленуме не интересовал: шла банальная грызня двух группировок за власть. А коль так, то Климент Ефремович предпочел выступить эдаким миротворцем, призывая всех жить дружно. Его нежелание публично каяться вызвало негативную реакцию. «Плохо, очень плохо» — под эту реплику А.И. Струева, первого секретаря Молотовского обкома партии, Ворошилов сошел с трибуны.

Но Ворошилов не стал и надежным союзником «антипартийной группы». Характерна реплика, которую он подал в один из моментов пленума, когда Каганович, возвращаясь к репрессиям 1930-х гг., стал настаивать на розыске в архиве некоего документа Президиума (точнее Политбюро), который разрешал бить арестованных. Желая, чтобы ответственность разделили с ним другие, он утверждал, что на документе расписались, тем самым выразив согласие, все члены политического руководства. И хотя Н.С. Хрущев дал справку: уже искали, но не нашли, Ворошилов не захотел оставлять вопрос в неопределенности. Не нашли — еще не значит, что такого постановления или директивы не было, значит, почва для обвинений, в том числе в его адрес, сохранялась. Климент Ефремович этого не хотел. «Я никогда такого документа не только не подписывал, но заявляю, что если бы что-нибудь подобное мне предложили, я бы в физиономию плюнул, — резко заявил он. — Меня били по тюрьмам (естественно, до революции. — Ю.Р.) требуя признаний, я не признавался, как же тут я мог такого рода документ подписать? А ты говоришь — мы все сидели. Все подписали. Так нельзя, Лазарь Моисеевич»[80].

Прошедшие после выступления два дня, однако, показали Ворошилову, что отстраненно-миротворческая линия может обернуться для него большими неприятностями. Даже ортодоксы Молотов и Каганович, не говоря уже о Маленкове, Булганине и Шепилове, перестали упорствовать и принялись каяться. Как вспоминал один из наиболее активных участников июньского пленума Маршал Советского Союза Г.К. Жуков, «Ворошилов вначале пытался солидаризироваться с Молотовым, а затем растерялся, стал оправдываться тем, что он не понял истинных целей и намерений группы Маленкова — Молотова. В этом сказался весь Ворошилов, каким он был при Сталине» [81].

28 июня он вновь попросил слово, и тон его выступления был уже несколько иным. С одной стороны, Ворошилов продолжал ссылаться на собственную искренность и честность, которые де позволили «заговорщической группе» считать его «причастным к ней». Прятался за неинформированностью: «За последнее время группировщики, очевидно, сговаривались между собой, спелись, я ничего этого не знал. Мне об этом не сказали, а если бы сказали, я бы их послал к чертовой бабушке, и на этом дело бы кончилось». Но, с другой стороны, проявил готовность признать свою близорукость и согласиться с упреками, которые ему были брошены участниками пленума: «…Теперь я вижу, что виноват, глубоко извиняюсь и каюсь в моем страстном, я бы сказал, в нервозном восприятии появления членов ЦК на заседании Президиума Центрального Комитета».

И все же многолетний опыт политического выживания подсказывал ему, что совсем отказываться от ранее избранной версии не стоит, можно нарваться на обвинения в мимикрии, хамелеонстве. Следует лишь смягчить свою речь, не допускать напора, говорить поуклончивее. И Ворошилов продолжал гнуть свою линию, подчеркивая, что «заговор» — это несерьезно, «какая-то блажь, какое-то умопомешательство у людей было». Он убеждал с трибуны: «Если бы даже удалось семерке, как вы правильно посчитали (смех в зале), «переворот» совершить, это же курам на смех, какой, к черту, переворот? Даже если бы он произошел, то пришли бы сюда члены ЦК, пленума и здесь перевернули бы вверх ногами «переворотчиков» и выбросили вон из этого зала (смех). И весь «переворот» тут же кончился бы»[82].

Трудно предположить также, что Ворошилов не понимал очевидной заинтересованности Хрущева в его размежевании с «антипартийной группой» с тем, чтобы представить Молотова и К° жалкими отщепенцами, не имеющими сколько-нибудь серьезной поддержки в руководстве. А это давало Клименту Ефремовичу дополнительный шанс на сохранение прежних позиций. И он не ошибся. Хрущев в речи, заключавшей прения, много раз буквально обрушивался на оппонентов (особенно ненавистен ему был Шепилов), но сразу переходил на примирительный тон, как только упоминал о Ворошилове. «Мое отношение к Клименту Ефремовичу было, есть и будет хорошим, товарищеским, дружеским отношением, — заявил он, правда, тут же оговорился: — но это не значит, что не следует говорить о наших недостатках.

Ворошилов: И я тебе скажу.

Хрущев: Правильно. Без этого нельзя жить и работать…»

Первый секретарь ЦК КПСС с готовностью поддержал версию председателя Президиума Верховного Совета СССР, что того «черт попутал»: «Климент Ефремович случайно попал в компанию, которую пытались сколотить члены антипартийной группы. Вначале он не разобрался, что к чему, а теперь искренне выступил. Его хотели использовать, всего он не знал. Мы верим в искренность ваших слов, Климент Ефремович»[83].

Но Хрущев не был бы Хрущевым, если бы не добавил ложку дегтя. С ужимками и оговорками он, тем не менее, прямо напомнил всем о возрасте Ворошилова и фактически предложил перейти ему на пенсию.

Но еще около трех лет Ворошилов оставался «президентом» Советского Союза, только в мае 1960 г. «по состоянию здоровья» сменив пост председателя Президиума Верховного Совета СССР на место (весьма почетное, но ничего не значащее) члена Президиума. Через два месяца ее вывели из состава Президиума ЦК КПСС.

До поры до времени Хрущев по тактическим соображениям о колебаниях Ворошилова и его реверансах в адрес «антипартийной группы» не напоминал. Но к XXII съезду КПСС, состоявшемуся в октябре 1961 г., пора «беспамятства» прошла. В отчетном докладе Никита Сергеевич в числе активных фракционеров прямо назвал Ворошилова. Он отметил, что такая позиция не была случайной, а диктовалась стремлением уйти от ответственности за массовые репрессии. Климент Ефремович пытался замять вопрос, вновь, как и четыре года назад, сославшись на то, что «черт попутал».