Книга Уткоместь - Галина Щербакова

— Ее надо уговорить, — говорит майор.

— Деньги она отпнула ногой.

— Это вы зря с деньгами. Я сам к ней схожу.

Камень с плеч. Почему-то я была уверена, что именно мне предстоит расхлебывать эту историю. По идее, по совести, конечно, Саше. Она там была. И она соучаствовала. И может лжесвидетельствовать, что важнее всего. Но она занимается моей дочерью. Она ведет ее сегодня к ангиологу, ей не нравятся Катькины вены. Видела бы она мои, когда я носила Катьку. Электрические кабели, а не сосуды. Ну и где они, где? Одно воспоминание. Но я молчу. Ребенка ведут к врачу. Даже слегка панический поход лучше бездействия при возможном осложнении.

И вот есть человек, который говорит: «Я сам к ней схожу».

Я обнимаю его и даже целую куда-то в воротничок. В конце концов, все правильно. Это их дела. Но любопытство выше целесообразности. Я берусь его сопроводить и стоять на стреме, чтоб какая-нибудь тоже любопытная сестричка не явилась как бы из ничего.

Он предлагает мне ехать в его машине. Честно, я боюсь оставлять свою, но он что-то строго говорит солдатику, показывая на моего «жигуленка», и я целиком вверяюсь нашей непобедимой и ужасной.

Он вошел в нащокинский закуток, а я притулилась за ширмой, возле которой лежала молодайка с капельницей. Я попросила разрешения постоять рядом. Она заполошенно замотала головой, и я не сразу сообразила, что под ней утка. Я махнула рукой, мол, дело житейское, и пусть она мне посигналит, когда закончит, она ответила, что уже. И вот на вынесении горшка я пропустила начало разговора майора и писательницы.

Майор говорил тихо и любезно. Забыла сказать, что он пришел с цветами и сам их поставил в широкогорлый кувшин.

— Давайте не увеличивать количества беды, — говорил майор.

Я заглянула в щель ширмы. Оказывается, он держал ее за руку, и только средний палец Нащокиной оставался на воле и покрывал кулак майора, расплющенный от стучания подушечкой, с широкими фалангами, окольцованными крепкой мозолистой плотью. А ноготь как раз был нежен, овален и светел.

Лицо у Нащокиной было удивительно спокойным и даже счастливым, и я не могла сообразить, что бы это значило. Победу майора или полный его крах? Потом она что-то говорила, и майор наклонился низко-низко, а она вдавливала голову в подушку, потому что как бы не хотела, требовала такой близости.

— Она все время кричит: «Бляди! Бляди!» — тихо сказала молодайка. — Я так поняла, что ее какая-то проститутка шандарахнула по голове.

Вот, оказывается, как можно понять эту историю.

— Нет, — сказала я. — Нет. Она получила по заслугам. Она стукачка.

— Да нету их уже, — засмеялась женщина. — Зачем стучать, если все и так открыто. Включишь телевизор, а там голого прокурора девки треплют. Кому стучать? Архангелу Гавриилу? Ленину в Мавзолей? Слышали, попы уральские мальчиков портят, и все про это знают! Ну и кому стукнуть? Разве что самому попу по яйцам. Третьего не дано. И второго тоже.

Майор уходил. Я сама своими глазами видела, как он поцеловал мосластый палец.

Мы вернулись с майором в военкомат. Я пересела в свою машину. И он мне тоже поцеловал руку. Я ехала и ловила себя на мысли, что жалею сейчас писательницу больше Раисы. А на Раису злюсь, потому что вдруг четко так вижу: не за что было бить по голове старуху. Мне надо поговорить об этом с Сашей. Историю надо разматывать мягко, по ниточке, как начал майор, о котором еще вчера я слова доброго не сказала бы. А у него были нужные слова.

Я подхватываю Сашу у школы, и мы едем с ней к Раисе. Я нервничаю, я не знаю, как мне сказать эти свои смутные мысли. Как мне начать обвинять Раю, которая ради сыновей… Вот тут я и начинаю путаться. Все понятно до взятки, и все неясно потом.

— Майор заберет писательское заявление, — говорю я ей.

Саша кидается мне на грудь, и мы чуть не попадаем в аварию.

— Чтоб забрать заявление, ему придется, — говорит Саша, — что-то рассказать. Что это будет? Правда о себе или правда о Рае?

Оказывается, мы стоим в пробке. И видимо, большой. Машины — дверца к дверце. Сбоку ввинчивается наглый «мерс» — если он меня заденет, я выйду и убью его. Я начинаю смеяться, и он-таки слегка щекочет мой бампер.

— Сука! — кричу я ему. — Блядь такая!

Мне грозит кулаком огромный дядька, но не из «мерса», а из такой же банки, как у меня.

— Спокойно! — кричит он. — Спокойно!

Но именно после этого все начинают дудеть, кричать в окошки, включать громкую музыку.

— Глупо умереть в давке, — говорю я.

— Нашего внука назовут Адам. Он будет первый после нас, когда ненависть взорвет эту консервную Землю. Если мы выберемся, не выдавай меня, а если сгорим тут все, то знай: Адам.

Я ничего не понимаю, потому что описываюсь. Или описываюсь потому, что не понимаю. Только недавно я выносила судно за чужой женщиной. Почему-то мне приятно это вспомнить. Значит, Адам… Господи, спаси его, если мы тебе так опротивели.

Я — Саша

Мы вылезли из этой пробки. Потом замывали Ольгин детский грех. Приехали в больницу поздно. Дивная липовая аллея уже была в сумраке, и из нее тянуло свежестью и прохладой. Какой-то человек нес на руках ребенка. Подол девочкиного платья свисал к самой земле. Он дошел до конца аллеи и повернул обратно и шел прямо на нас.

— Смотри, — сказала Ольга.

Я узнала платье. Из штапеля в мелкую белую розочку по черному полю. Забытый крой — клеш-колокол. Это тетка Раи умела делать классно, как никто. Платье это шилось к прошлогоднему лету для сбора малины. Муж Раи придерживал подбородком ее волосы, а те, которые задувал ветер, он держал губами. Это было так красиво — не сказать. Липы, клеш и волосы сумасшедшей женщины в губах абсолютно ненормально счастливого мужчины. При чем тут могли быть мы?

Я — Ольга

Улетела Катя. На вокзал приехал ее отец, увидел дочь беременной. Очень хотел устроить допрос с пристрастием. Но его увела Саша, и вернулись они в обнимку, как родственники.

Рая стала потихоньку вспоминать то и се. Точкой отсчета был майор, потом мальчики. Они хорошо поступили в вуз, деньги, что на взятку, ушли на репетиторов.

А тут он и явился. Как он меня нашел, понятия не имею. Но он пришел ко мне в редакцию и сказал моей тетехе секретарше, что у него «очень личное». Здоровый парень с жуликоватой улыбкой. Представился: «Микола Сирота».

— Не знаю такого, — пробормотала я, потому что ждала звонка от Алеши, психовала. У Катьки прошли все сроки.

Он положил мне на стол клеенчатую тетрадь с загнутыми мятыми углами.

Моя жизнь состоит в том, что мне каждый день приносят то тетради, то аккуратно сброшюрованные страницы — тексты, написанные на обороте других текстов.