Книга Глазами клоуна - Генрих Белль

— Ты мне не веришь? — спросил я Марию. — Я имею в виду мальчика.

— Да нет же, — ответила она, — верю. — Но она сказала это только из сострадания ко мне, а не потому, что действительно верила. А я был в бешенстве, так как у меня не хватало духу накричать на хозяина за пролитый коньяк. Рядом с нами стоял какой-то бандит и с присвистом тянул пиво. После каждого глотка он слизывал пену с губ и посматривал с таким видом, будто вот-вот заговорит со мной. Я всегда боюсь, как бы со мной не заговорил полупьяный немец определенной возрастной категории: такие немцы говорят только о войне и считают, что прошедшая война была «что надо», а когда они налижутся-как следует, выясняется, что это просто убийцы и что все вообще «далеко не так уж страшно». Мария дрожала от холода; я снова подвинул рюмки хозяину через обитую никелем стойку, но Мария посмотрела на меня, покачав головой. Слава богу, на этот раз хозяин подал рюмки осторожно, не расплескав ни капли. От души у меня отлегло — теперь я мог не считать себя трусом. Бандит опрокинул рюмку водки и заговорил сам с собой.

— В сорок четвертом мы пили водку и коньяк ведрами... В сорок четвертом ведрами... а что не могли допить, выливали прямо на землю, и зажигали... чтобы этим пентюхам достался шиш. — Он загоготал. — Шиш!

Я еще раз подвинул наши рюмки через стойку, хозяин налил только одну и, прежде чем наполнить вторую, вопросительно взглянул на меня; только теперь я заметил, что Марии уже нет. Я кивнул, и он налил вторую рюмку; я выпил обе и до сих пор горжусь тем, что сумел сразу же уйти. Мария лежала на неразобранной постели и плакала, и, когда я положил ей руку на лоб, она оттолкнула ее — тихо, мягко, но все же оттолкнула. Я сел возле нее, взял ее руку, и она не отняла ее. Я обрадовался. На улице уже стемнело, я просидел целый час на кровати возле Марии, держа ее руку в своей, и только потом заговорил. Я говорил вполголоса, опять рассказал ей историю про мальчика, и она пожала мне руку, словно желая сказать: «Да, я верю тебе, верю». Потом я попросил объяснить все же, что они делали с ней в больнице, и она сказала, что это, мол, «женские дела», «не опасно, но мерзко». От этих слов мне стало страшно. «Женские, дела» пугают меня своей таинственностью; для меня они абсолютно непостижимы. Мы прожили с Марией три года, и только тут я впервые услышал, что эти дела вообще существуют. Конечно, я знал, как появляются на свет дети, но не имел представления о всяких деталях. Мне исполнилось двадцать четыре, и Мария была уже три года моей женой, когда я в первый раз услышал обо всем этом. Мария засмеялась, увидев, какой я простофиля. Она положила мою голову к себе на грудь и несколько раз повторила: «Ты хороший, ты такой хороший!» Вторым человеком, посвятившим меня в эти дела, был Карл Эмондс, мой школьный товарищ, который без конца возился с этими своими кошмарными подсчетами вероятия беременности.

После я еще сходил в аптеку, купил Марии снотворное и просидел возле нее на кровати до тех пор, пока она не заснула. По сию пору я не знаю толком, что с ней было и что ей пришлось перенести из-за этих «женских дел». На следующее утро я отправился в городскую библиотеку и прочел по специальному справочнику все, что только мог разыскать; на сердце у меня стало легче. А в середине дня Мария одна уехала в Бонн, она ничего не взяла с собой, кроме сумочки. И больше она не говорила, что и я мог бы поехать с ней.

— Встретимся послезавтра во Франкфурте, — сказала она.

Под вечер явилась полиция нравов, и я обрадовался, что Марии уже нет, хотя лично меня ее отсутствие ставило в крайне неприятное положение. Думаю, что на нас донес хозяин гостиницы. Разумеется, я всегда говорил, что Мария моя жена, и у нас только раза два или три были неприятности. Но в Оснабрюке я хлебнул горя. Явились два агента в штатском — мужчина и женщина, весьма вежливые и определенным образом вымуштрованные, дабы производить «хорошее впечатление» своими корректными манерами. А меня всегда донельзя раздражала эта особая полицейская вежливость.

Женщина была красивая и в меру накрашенная; она не садилась до тех пор, пока я не предложил ей сесть, и даже взяла у меня сигарету, а в это время ее коллега «незаметно» рыскал глазами по комнате.

— Фрейлейн Деркум уже не с вами?

— Да, — сказал я, — она уехала раньше, послезавтра мы встретимся во Франкфурте.

— Вы артист легкого жанра?

Я ответил «да», хотя это и не соответствовало истине; но я решил, что так будет проще.

— Войдите в наше положение, — сказала женщина, — нам приходится в выборочном порядке проверять приезжающих, которые прибегают к абортивному, — она покашляла, — лечению.

— Я вхожу в ваше положение, — сказал я. Правда, в справочнике я ничего не нашел об абортивном лечении. Агент отказался сесть, хотя и в вежливой форме, и продолжал незаметно оглядываться по сторонам.

— Ваше постоянное местожительство? — спросила женщина.

Я дал ей наш боннский адрес. Она встала. Ее коллега бросил взгляд на открытый платяной шкаф.

— Это платья фрейлейн Деркум? — спросил он.

— Да, — сказал я.

Он с «многозначительным» видом взглянул на свою напарницу, но та только пожала плечами, он тоже пожал плечами, еще раз внимательно посмотрел на ковер, увидел пятно, нагнулся, потом посмотрел мне в глаза, словно ожидая, что сейчас я сознаюсь в убийстве. После этого они удалились. Весь спектакль до самого конца был проведен с отменной вежливостью. Как только они ушли, я поспешно уложил чемоданы, велел принести счет, вызвал с вокзала носильщика и уехал ближайшим поездом. Хозяину я заплатил даже за непрожитый день. Багаж я отправил во Франкфурт, а сам сел в первый попавшийся поезд, который шел в южном направлении. Мне было страшно, и я хотел скорее уехать. Укладывая чемоданы, я обнаружил кровь на полотенце Марии. Даже после того, как я наконец-то дождался франкфуртского поезда, я все боялся, что чья-то рука ляжет мне на плечо и незнакомец в штатском у меня за спиной вежливо спросит: «Сознаетесь?» И я бы сознался в чем угодно. Было уже за полночь, когда я проезжал Бонн. Но у меня не появилось ни малейшего желания выйти.

Я поехал дальше и прибыл во Франкфурт около четырех утра, остановился в гостинице, которая была мне не по карману, и позвонил в Бонн Марии. Я боялся, что ее не окажется дома, но она сразу же подошла к телефону и сказала:

— Ганс, слава богу, что ты позвонил, я так беспокоилась.

— Беспокоилась? — спросил я.

— Да, — ответила она, — я звонила в Оснабрюк, и мне сказали, что ты уехал. Я сейчас же еду во Франкфурт. Сейчас же.

Я принял ванну, заказал в номер завтрак и заснул; часов в одиннадцать меня разбудила Мария. Ее как будто подменили, она была очень ласковая и, пожалуй, даже веселая. Я спросил ее:

— Ну как, надышалась католическим воздухом?

Мария засмеялась и поцеловала меня. О встрече с полицией я ей ни слова не сказал.

13

Некоторое время я раздумывал, не подлить ли мне еще раз горячей воды, но вода в ванне уже никуда не годилась, и я понял, что пора вылезать. От воды колену стало хуже, оно опять распухло и совсем затекло. Вылезая из ванны, я поскользнулся и чуть было не упал на красивый кафельный пол. Я решил сейчас же позвонить Цонереру и попросить, чтобы он пристроил меня в какую-нибудь акробатическую труппу. Растеревшись полотенцем, я закурил и начал разглядывать себя в зеркале: здорово я осунулся. Зазвонил телефон, и на секунду у меня проснулась надежда, что это Мария. Но звонок был не ее. Может быть, звонил Лео. Хромая, я добрался до столовой, снял трубку и сказал: