Книга Мечта о Просвещении - Энтони Готтлиб

Даже среди более поздних политических идей Локка присутствуют значительные следы гоббсианского мышления. Однако что он, похоже, больше всего перенял у Гоббса, так это интерес к функционированию языка и веру в то, что его изучение сможет пролить свет на другие части философии. В частности, они оба утверждали, что некоторые традиционные проблемы являются просто путаницей, маскирующейся под проблемы. Эти «проблемы» кажутся существенными только потому, что люди не уделяют достаточного внимания тому, как слова обретают смысл. Эта идея была далеко не нова в истории философии: она встречается уже во времена Платона и в каждом последующем периоде, но Гоббс извлек из нее гораздо больше, нежели многие другие, и Локк последовал его примеру.

Например, Гоббс утверждал, что понятие «свободы воли» неправильно, и не потому, что человеческой свободы не существует, а потому, что неправильно говорить о «воле», которая либо свободна, либо несвободна. Согласно Гоббсу, единственный внятный смысл свободы заключается в том, что о ком-то можно сказать: он «свободен от внешнего противодействия»[267]. Из этого следует, что некоторые мои поступки свободны, а другие нет, потому что иногда этому мешают люди или неблагоприятные обстоятельства. Нет необходимости ломать голову над тем, свободна воля или нет, поскольку сам вопрос запутан. Гоббс уверенно объявил, что «свободная воля», так же как «круглый четырехугольник» и «невещественная субстанция» – это «слова, при которых мы ничего не воспринимаем, кроме звука»[268], и поэтому их «мы называем абсурдом, бессмыслицей или нонсенсом». Локк вторил ему: «…вопрос сам по себе совершенно неправилен, и спрашивать, свободна ли человеческая воля, так же бессмысленно, как спрашивать, быстр ли человеческий сон или квадратна ли добродетель»[269].

Абсурдный, или бессмысленный, язык, писал Гоббс, состоит из слов, которым «абсолютно ничего не соответствует в уме»[270]. Философы особенно склонны к абсурду, писал он, главным образом потому, что не стараются давать свои определения так, как это делается в геометрии. Но какое именно соответствие между словами и идеями требуется для осмысленного мышления или речи? Гоббсу было нечего сказать по этому поводу, за исключением того, что наш чувственный опыт играет определенную роль в возникновении всех наших понятий: «…нет ни одного понятия в человеческом уме, которое не было бы порождено первоначально, целиком или частично, в органах ощущения»[271]. Однако этот расплывчатый принцип был характерен для средневековой мысли, и его поддерживали те же философы-схоласты, которые были основными производителями того, что Гоббс считал бессмыслицей. Позже Локк попытался объяснить принцип подробнее.

Существенную пользу этот принцип принес в применении к богословию. Поскольку мы не воспринимаем Бога через наши органы чувств, у нас не может быть правильного представления о нем в наших умах (хотя мы и знаем, что он существует, так как кто-то должен был сотворить мир). Отсюда следует, что мы не можем осмысленно приписывать ему какие-либо качества обычным образом. Когда мы говорим, что Бог милосерден, мудр или добр, то это лишь наш способ восхвалять его: «…лишь понимаем, что Он есть. И поэтому значение атрибутов, которые мы Ему приписываем, состоит не в том, что мы при их помощи сообщаем друг другу, каков Он есть, или обозначаем наше мнение о Его природе, а лишь в том, что мы ими выражаем наше желание славить Его такими именами, которые мы считаем наиболее почетными среди нас самих»[272]. Это была радикальная теория религиозного использования языка, и, естественно, она не возымела популярности.

Во второй половине XVIII в. о Гоббсе в своей «Истории Англии» писал Юм. По его словам, Гоббсом «очень пренебрегали», и, кажется, это вызывало у Юма чуть ли не сожаление. Он хвалил ясный стиль Гоббса и отмечал его смелые мнения, хотя он также чувствовал себя обязанным повторить общепринятую мысль, что этика Гоббса лишь «содействовала безнравственности»[273]. Эта осторожная попытка отмежеваться от малмсберийского чудовища оказалась не слишком успешной. Доктор Джонсон[274] и анонимный памфлет[275], направленный против кандидатуры Юма на должность профессора в Эдинбурге, все-таки характеризуют того как «гоббсиста». Юм довольно часто упоминал Гоббса в своих философских трудах, никогда с ним не соглашаясь, и его критика была проницательной. Но в чем он никогда не признавался, так это в том, насколько его интеллектуальная предприимчивость была близка по духу Гоббсовой. Оба претендовали на небывалый проект создания науки о человеке. Magnum opus[276] Юма во многом следует плану первых двух частей «Левиафана» и другой ранней работы Гоббса: он начинается с описания чувств и интеллекта, затем обращается к эмоциям и поступкам и переходит к морали и политике. Даже название своего «Трактата о человеческой природе» Юм взял из книги Гоббса[277]. И Юм, и Гоббс разделяли мнение, что мораль и политика должны исследоваться лучшими научными методами, хотя они заметно различались в своих представлениях о том, каковы эти методы. Юм не питал любви к доказательствам и определениям в геометрическом стиле.

В отличие от Локка, Юм не последовал за Гоббсом в подробном исследовании функционирования языка (хотя его исследования сознания действительно привели его к гоббсистскому заключению, что философы склонны нести бессмыслицу, когда их концепции недостаточно подкрепляются опытом). Ничего общего не имел трактат Юма и с длинной третьей частью «Левиафана», посвященной религии. В других книгах и очерках Юм много писал о Боге и христианстве. Как мы увидим в главе 7, Юм делал это под видом благочестия, хотя, по правде говоря, он был «врагом религии»[278], каковым, чтобы уверить читателей в собственной благонадежности, он называл Гоббса.