Книга Пожалейте читателя. Как писать хорошо - Курт Воннегут

Вот какой фокус я придумал, чтобы спокойно вспоминать самое жуткое в моей жизни [говорит драматург в романе Воннегута «Малый не промах»]. Я твержу себе, что это просто пьеса. И все настоящие люди – просто актеры. Они и ведут себя как положено на сцене. Передо мной не жизнь, а произведение искусства[178][179].

Во время нашего первого разговора Франк Пройс отметил: «Я четко и ярко помню несколько этих происшествий. Они меня никогда никак не затронули, никаких травм не возникло. Просто яркие воспоминания, только и всего». После того, как я прислала ему по электронной почте эти страницы, он написал в ответ: «Вот странно – я уже несколько раз рассказывал свою историю, и это всегда было так, словно я просто рассказываю. Но, когда я прочел ваши строчки, меня бросило в дрожь».

Но это были не мои строчки, а его собственные. Я лишь записала их.

~

Вы уже видели свидетельства душевного роста Воннегута в ходе написания «Бойни номер пять»: это и есть те цитаты, которые я здесь привела (особенно показательно в этом смысле то, что он сам говорит в первой главе романа).

Даже название, на котором он решил остановиться, показывает, какие открытия он совершил на этом пути. Я не о том сокращенном названии, которое уже много лет красуется на обложке книги: «Бойня номер пять». Я имею в виду название, под которым книга вышла впервые: там после этих трех слов идет «или» и «Крестовый поход детей» – прямо по центру. Вот как это выглядит на твердой обложке моего драгоценного экземпляра (издания 1969 г., с автографом):

Сам Воннегут через несколько лет после выхода этой вещи говорил об этом так:

Когда я закончил «Бойню номер пять», у меня возникло такое чувство, что мне вообще больше не надо ничего писать, если я не хочу. Это было как завершение карьеры. Мне почему-то кажется, что, когда цветы отцвели, у них тоже возникает своего рода осознание какой-то цели, которой они послужили. Цветы не просили быть цветами, я тоже не просил быть мною. Дописывая «Бойню», я чувствовал, что произвел такое вот цветение. И у меня появилось ощущение такого, что ли, отключения от всего этого: мол, я сделал то, что должен был сделать, и теперь всё в порядке. И этим всё кончилось. И дальше я мог сам определять свои цели[180].

~

Как мы уже знаем, на этом чувстве «отключения от всего» не закончились ни его литературная деятельность, ни мучительные попытки написать что-то новое. Напротив, окончание этого периода словно открыло ящик Пандоры, где таилось еще множество текстов.

Но сейчас он страдал чем-то вроде послеродовой депрессии.

Воннегут переживал «большой бабах», как называла это его старшая дочь Эди: его в одночасье швырнуло в атмосферу успеха и славы. Его семья, его самоощущение, весь его мир – всё это разлеталось на части и собиралось вновь, уже иным образом.

Он клялся, что завязал с писанием романов, и на какое-то время обратился к комедии дель арте и пьесам вообще.

Однако вскоре он (как сам признался много позже) понял одну важную вещь:

В статье для Harper’s [Bazaar] или в письме, которое я направил в Harper’s, речь шла о «смерти романа»: «Люди будут всегда продолжать писать романы, а может, рассказы, потому что при этом они обнаруживают, что лечат собственные неврозы»[181].

~

Вскоре перед Воннегутом возникла новая проблема – связанная с его родителями.

Стоит излечиться от одной травмы, как на поверхность всплывает другая.

Как утверждает Рейнольдс Прайс[182], в основе голоса писателя «лежит одна-единственная сцена, зачастую – подзадержавшийся в памяти эпизод из детства или ранней юности. Опытный читатель почти всегда может справедливо предположить, что именно в этой сцене коренится главная причина, по которой пишет автор. Речь идет о физическом моменте, когда один-единственный, зато колоссальный вопрос возник перед глазами внимательного ребенка. Этот вопрос потом всю жизнь питает собой упорные поиски ответа»[183].

Возможно, сценой или сценами, о которых Воннегуту хотелось узнать побольше, были те яростные споры, которые вели его родители среди ночи[184]. Маленький Курт наверняка задавался вопросом: «Почему они так несчастны? Может, это я виноват?»

В одном из интервью 1973 г. он сказал об ореоле грусти вокруг себя так:

Ну, в детстве со мной случались кое-какие грустные вещи, так что моя теперешняя грусть – наверное, в чем-то из-за них ‹…›. В Индианаполисе есть два [могильных] камня, и я смотрел на эти камни, которые стоят рядом, и думал, у меня прямо-таки звучало это в голове: как жалко, что они [родители] не были счастливее. Для них ведь, черт возьми, это было бы так легко. Это меня печалит.

‹…›

Они поломали свою жизнь, потому что думали не о том, о чем надо. И, черт побери, понадобилось бы не так уж много усилий, чтобы заставить их думать о том, о чем надо[185].

В конце интервью он возвращается к этой теме:

Писание «Завтрака» дало мне по крайней мере одно: вытащило на поверхность мою злость на родителей за то, что они не были счастливее ‹…›. И будь я проклят, если я передам их бесполезную грусть своим собственным детям. Приложу все силы, чтобы этого не случилось[186].

Чтение «Завтрака для чемпионов» оставляет у меня ощущение безбашенного, безумного, уморительного путешествия. Видно, как людьми управляют их заблуждения. Повсюду какие-то рисуночки, напоминающие детские. Воннегут разделывается с масками, враньем и ошибочными представлениями, обнажая их в своих персонажах – во всей губительной, душераздирающей нелепости.