Книга Сергей Бондарчук. Лента жизни - Наталья Бондарчук

О первом впечатлении от рассказа отец писал: «Прочитал – и потом, что бы ни делал, о чём бы ни думал, я видел лишь Андрея Соколова, его мальчонку, его жену, разлив Дона, войну, фашистский концлагерь. Снять этот фильм стало для меня больше чем “творческим планом”. Больше чем мечтой. Это стало целью моей жизни». Правда, для осуществления этой идеи Бондарчуку понадобилось долго убеждать и руководство «Мосфильма», и самого Шолохова. На студии считали, что материала рассказа хватит только на короткий метр, а писатель не был уверен, что человек без режиссёрского опыта сможет достойно перенести на экран его прозу. Не дожидаясь решения с постановкой, Бондарчук приступил к работе.

Но не только отец думал о воплощении образа Андрея Соколова. Как вспоминает об этом Клара Степановна Лучко, её муж тоже был вовлечён в орбиту увлечённости шолоховским образом. «У нас дома раздался звонок с радио, Лукьянова просили прочесть новый рассказ Шолохова “Судьба человека”. Сергей Владимирович сначала прочёл рассказ дома и был, конечно, очень рад, что именно его пригласили исполнить такое замечательное литературное произведение в эфире. После того как “Судьба человека” прозвучала в эфире Всесоюзного радио, Сергею Владимировичу пришла телеграмма от Шолохова и донских писателей. Писатели благодарили Лукьянова за актёрскую работу, а Михаил Александрович приписал: “Теперь я не представляю другого актёра, который мог бы так прочесть: вы прочитали лучше, чем я написал”. А Серёжа Бондарчук в это время был одержим идеей попробовать себя в кинорежиссуре, подыскивал материал для сценария; естественно, и с Лукьяновым советовался. И однажды Сергей Владимирович ему говорит:

– Вот что: всё-таки артист я не самый плохой, министерское начальство мне доверяет, рассказ “Судьба человека” я исполнил на радио, автор меня уже знает… давай ты поставишь картину, а я сыграю главную роль.

Бондарчук принял это предложение на “ура”, ведь Лукьянов протянул ему руку, тем более шолоховский герой в нём уже жил, значит, Бондарчуку как режиссёру будет легче. Так и договорились. Мы знали, что сценарий прошёл утверждение. А потом всё затихло, долго от Бондарчука не было никаких известий. И вот как-то в Доме кино встречаем Анатолия Чемодурова. Толя – актёр, наш с Серёжей однокурсник, в то время начинал работать с ним как второй режиссёр. Лукьянов спросил:

– Толя, как там у вас дела на картине, когда начинаем съёмки?

Чемодуров смешался:

– Не знаю, как вам сказать, Сергей Владимирович. Дело в том, что Сергей Фёдорович решил играть Андрея Соколова сам и снимать сам.

– Что ж он мне об этом не сказал? Раз принял такое решение, то хоть бы в известность поставил… – И всё. Никакого недовольства, никакой оскорблённой позы. Может, в ту минутку разговора с Чемодуровым он удивился: как же так, всё-таки хорошие товарищи, договорились поработать вместе…»

Мой папа начинал работать над фильмом ещё в нашей квартире на Новопесчаной улице. Это было при мне. Вместе с художником Ипполитом Новодерёжкиным папа развернул на столе большой лист бумаги, и они вместе начали трудиться. Меня поразила огромная труба в центре картины, из неё шёл чёрный дым, а к этому зданию с трубой стекались ручейками люди. Я тогда не понимала значения этой трубы и чёрного дыма. Потом, когда смотрела фильм, увидела этот страшный кадр. Людей сжигали в печах. Их вели на казнь. Сам Ипполит Новодерёжкин сыграет в моей судьбе большую роль. Я буду сниматься у Николая Губенко в фильме «Пришёл солдат с фронта», где художником будет Ипполит Николаевич. Позже он станет моим крёстным отцом, когда после фильма «Солярис» я приняла решение покреститься. Он примет на себя художественную часть нашего диплома «Пошехонская старина», которую мы сняли вместе с Николаем Бурляевым и Игорем Хуциевым. Но всё это будет потом, а пока я вижу, как работают мой отец и Ипполит Николаевич над страшным образом смерти в картине «Судьба человека».

Вскоре мы переехали на новую квартиру. Детям не жалко покидать старые места, слишком мало пережито, чтобы дорожить прошлым. Но бабушке было очень трудно уже в который раз расставаться со своими привычками, с налаженным кое-как бытом, с домом, где худо-бедно прожита часть жизни, где на свет появилась я, самая главная на сегодняшний день её забота. Ну а мне был важен сам факт свершения – переезд. Помню день, когда грузовая машина, в кабине которой сидели мы с бабушкой, въехала в серый колодец высоченных каменных домов. Наш дом был типичной постройкой сталинского периода. Вход, по своим размерам напоминающий триумфальную арку, был сплошь украшен гипсовыми фруктами и овощами. Эти детали архитектурного излишества показались мне маленькими круглыми попками, выставленными напоказ, и очень рассмешили. Около подъезда валялись вдребезги разбитые облицовочные плитки, которые уже тогда начали сыпаться с нашего дома. Только после того как спустя два года такой же плиткой убило женщину, огромное парадное заколотили навсегда, по всему первому этажу протянули металлическую сетку, а жители проникали в дом через чёрный ход.

Но тогда мы вошли через парадный вход и очутились в большом пустом и очень холодном холле. В полутьме вырисовывалась металлическая клетка пока ещё бездействующего лифта. Лестница нового дома была ему под стать – гигантской. Совершив восхождение на четвёртый этаж нашего колосса, мы поблагодарили судьбу, что живём не на последнем, четырнадцатом.

Новая квартира состояла из двух продолговатых комнат с огромными окнами до самого потолка, от которых равномерными волнами исходил гул. Под окнами был Бородинский мост, по нему неостановимым потоком шли машины. Приложив нос к оконному стеклу, я ощутила сильную вибрацию всего дома. Новой мебели ещё не было, и мы расположились прямо на полу. Единственная вещь, которая была куплена сразу, – маленькое ореховое пианино. Оно торчало посреди пустой комнаты как намёк на мои будущие мучения. В семь лет я отправилась в школу с большим букетом цветов. Провожал меня папа. Мама была в Ленинграде на съёмках фильма «Дорогой мой человек». В этот день мне казалось, что все люди смотрят только на меня и на мой прекрасный букет. Конечно, люди смотрели не на меня, а на моего отца, которого к тому времени уже знали по фильмам, но я была так счастлива, что не хотела замечать этих мелочей. По ошибке я попала не в тот класс – вместо 1 «А» – во 2 «Б», где у меня отняли букет, но потом, разобравшись, отвели к первоклассникам, правда уже без букета. Так началась моя трудовая жизнь.

Расставание

Серёжа, мы должны расстаться…

Инна Макарова

Но не голая квартира, не потеря привычек и привязанностей прошлого вносили в нашу семью щемящую тоскливую нотку, а что-то совсем другое. Это что-то, тщательно скрываемое от меня, проникало через закрытые двери, где мама с бабушкой вели продолжительные беседы, являлось в тревожных, измученных бессонницей родных лицах, в пасмурной и тяжёлой атмосфере, царившей в семье. Не всё удавалось скрыть от меня. Помню, как к нам неожиданно приехал дедушка, отец моего отца – Фёдор Петрович Бондарчук. Мама была в отъезде. В родительской комнате папа, бабушка и дедушка Федя что-то громко обсуждали. Я сидела в смежной комнате и лепила из пластилина. Разговор уже длился около часа, мне давно хотелось есть, но я не решалась войти в комнату взрослых. Неожиданно тон голосов настолько повысился, что была перейдена грань между разговором и криком, особенно громко кричал дедушка, ему вторил басок отца, раздражённый, неприятно резкий, затем я услышала бабушкин голос, и вот эти жалобные, болезненные нотки в её голосе подняли меня и заставили войти к ним в комнату. Я вошла, но красные, распалённые криками взрослые не заметили моего появления. Я забралась на крышку пианино и стала слушать. Из всего, что происходило, я поняла только то, что обижают мою бабушку. На неё кричали мужчины, она куда-то позвонила и сообщила, что это дело житейское и мама ничего не должна знать. Из васильковых глаз бабушки по морщинкам текли слёзы, она что-то попыталась сказать, но не смогла, только посмотрела на папу такими странными и больными глазами, что меня всю начало трясти. И тогда закричала я, нет, не закричала, а заорала – что-то несуразное. И только тут обнаружилось моё присутствие. Отец снял меня с пианино. «Зачем же ребёнка мучить», – сказал он, прижимая меня к себе, но впервые в жизни я не почувствовала радости от его прикосновения, мне было жалко бабушку.