Книга Мой одесский язык - Татьяна Соломатина

– Да у нас из Бородинского музея пару пушек уволокли, а тут – скамейки – пыль для моряков! – ответил за меня муж.

Мы ещё немного помолчали.

– Наша-то лучше всех! – похвастался мужу издатель и забросил руку ему на плечо.

– Я не такой! Я просто красивый! – сказал муж и зачем-то подмигнул одесским котам.

Я набрала телефон подруги. Той, что прототип героини из второй новеллы «Большой собаки», и простонала:

– Ленка! Страшно, немыслимо, невыносимо и беспощадно хочется малосольной тюльки с картошкой!

– Почему ты ещё не у меня?! – прорычала та в ответ.

Пришлось немедленно отправляться к столу, накрытому в тени винограда где-то под Жеваховой горой.

– Вы там не сильно! – напутствовали нас с мужем менеджер и издатель. – Завтра с утра интервью и потом «Зелёная волна» на Дерибасовской. Хоть бы погода не испортилась. Потому что у них сегодня сдуло ветром шатёр. Так сдуло – что шатра больше нет. И если пойдёт дождь…

– Мы не умеем не сильно. Мы не такие. Мы просто очень сильные! – возмутились мы хором. – Не волнуйтесь о погоде! В сорок градусов по Цельсию даже если идёт дождь – он испаряется, не доходя!

Передачу я посмотрела в Интернете. Ну не вещает одесское телевидение в Подмосковье! АТВ, «Ночь: разговор» с Натальей Симисиновой. И сделала следующие выводы:

– на одесском телевидении есть только два плана: 1) очень крупный и 2) «откуда-то оттуда»;

– настолько меня объектив не ненавидел ещё никогда – наверняка это месть Одессы за так и неусыновлённых щенков любимой большой собаки звукорежиссёра-одессита;

– предупреждать надо о том, что планы настолько крупные – тогда я буду терпеть даже спадающие мне в лицо дреды и килограммами размазывать пластилин по лицу даже в сорокоградусную жару;

– и какая разница, как я выгляжу, если разговор-то действительно удался на славу!

Тем читателям, кто имел несчастье видеть меня по телевизору:

«Я не такая. Я просто очень красивая».

Но объектив камер испаряет мою красоту. Живость моя летуча, как молекулярные слои С 2 Н 5 ОН, пусть даже и разбавленного до сорокапроцентной потребительской нормы. Только in real time, только мгновенно-неуловимо есть она – любая живая красота, когда со звоном соприкасается стеклотара, демонстрируя чистоту намерений сидящих друг напротив друга. Я рада, что я не такая. Я рада, что не получаюсь красивой на снимках и плёнках. Я рада, что живу, и рада, что потом, глядя на мои фотографии или записи, незнакомые, никогда не пившие со мной в тени винограда, не болтавшие со мной на скамейке Пале-Рояля, не прогуливавшиеся рядом по Дерибасовской, набережной Коктебеля или по Пятой Авеню Большого Яблока, будут говорить: «За что он её любил, этот красивый мужчина?!» Как говорим мы, не знакомые с ними, глядя на всего лишь фотографии Муры Закревской или Лили Брик.

Не таким «везёт». Или даже так: нетаким везёт… Нет. Ещё лучше будет – «нетаким» «везёт». Нет?.. Да пустое это всё! Неизмеримое какое-то. Другое дело – градусы. Лучше, конечно, те, что «по Менделееву», но сойдёт и по Цельсию.

– А что ты там за «нимбы» над головой всё чертил, я так и не поняла? – спросила я, наконец-то вспомнивши, у мужа.

– Да гримёрша убегала, дредами махнула – у тебя перья с одного боку и оттопырились.

– А-а… Да пустое это всё!

Социальные парадоксы метеорологии

Первое мая.

День, когда мне разрешали надеть гольфы. Все девочки уже давным-давно ходили в гольфах, в носочках и в сандалиях на босу ногу. Но только не я. Мама, выросшая в России, с её затяжными холодными вёснами, в России, где снег в апреле – это таки да, одевала на меня колготы. Даже если градусник вопил: «Можно!!!» Большой красивый градусник, висевший за окном, в тени каштанов «кармана» перед аркой в проспект Мира, 34.

Я забиралась на мраморный подоконник и радостно кричала:

– Мама, смотри! Двадцать градусов выше нуля по Цельсию! – Папа очень рано научил меня разбираться в термометре. Хотя он наивно полагал мой интерес научным и долго-долго, выгуливая меня по Кировскому скверику, бубнил что-то и про Фаренгейта, и про абсолютный ноль. Меня же интересовал лишь прикладной аспект: за окном висел пропуск в мир без шапки, в мир без колгот, в мир тёплого юного ветра – и я должна была разобраться в его печатях и подписях. Есть ноль (овальное О – в буквах мне и тогда было проще), есть выше и ниже, и двадцать – это уже тепло. Да-да, папочка, двадцать по цельсию. Это фамилия, да, папочка. И говорить её надо с большой буквы. Хорошо-хорошо, двадцать по Цельсию. Выше. Именно выше. А ниже – это очень холодно? У нас – да, в России – нет. А почему? Почему у нас в минус десять холоднее, чем в России в минус двадцать?.. Папа начинал рассказывать, и круга на три «вокруг скверика» я спокойно погружалась в собственные трёхлетние, четырёхлетние, пятилетние мысли. Они же всегда есть – собственные мысли. А чтобы на них было время – нужно просто задать папе правильный вопрос.

– Мама, смотри! Двадцать градусов выше нуля по Цельсию! Можно сегодня я надену гольфы?

– Нет. Сегодня только пятнадцатое апреля.

– Ну, ма-а-амочка! Все девочки уже в гольфах!

– Нет.

После первого мая гольфы можно было надевать даже в пятнадцать градусов выше нуля по Цельсию.

После первого мая можно было выйти во двор без кофты и без куртки даже в тринадцать градусов выше нуля по Цельсию.

Первого мая в любую погоду можно было надеть белые гольфы, тёмно-красное вельветовое платье и выйти во двор.

На Чкалова – демонстрация.

На проспекте Мира – видна демонстрация.

На Воровского – тишина…

Тройной проходной двор. Три взгляда на мир, изменяемые по собственному усмотрению. И каждый из них – объективная реальность, данная мне в трёхлетних, четырёхлетних, пятилетних ощущениях.

На Чкалова: Бум-бум-бум! Умц-умц-умц! Много людей. Плакаты и стяги. Трупы воздушных шаров. Нарядно. В арке взрослые дядьки наливают из бутылки в складные стаканчики. Я знаю такие стаканчики – они очень неудобные. На папином заводе такие делают. Вообще-то у него на заводе делают что-то важное, но ещё и такие стаканчики. И ужасные брелоки. Это называется «ширпотреб». Папа так говорит это слово, что уже в три года я понимаю, что «ширпотреб» – слово ругательное и презрительное. Потом оказывается, что это означает всего лишь «широкое потребление». Товары широкого потребления. Прет-а-порте по-нашему. Товары широкого потребления должны быть качественными и доступными. А те стаканчики и брелоки – ужасны и сильно отличаются от того, что привозят своим детям моряки.

Дядьки в арке выпивают, иногда с тётками, и снова идут в свой бум-бум-бум и умц-умц-умц. Никто и не заметил, что на мне белые гольфы и тёмно-красное вельветовое платье. Обидно! Весь год ждёшь гольфов и тёмно-красного вельветового платья, чтобы произвести сногсшибательное впечатление, – а никто и не замечает!