Книга «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

* * *

24 мая 1952 г.

Побывал у Каплана. Неизвестный, с которым я сцепился на днях из-за Жуковского, — Борис Зайцев, биограф Жуковского и автор рассказов, которые когда-то нравились нашей публике: «Май», «Полковник Розов» и т. д. «Май» — несомненно, талантливая вещь, но потом Зайцев скатился в сентиментальную декадентщину, а затем превратился в заядлого реакционера, в каковых и пребывает.

Предмет нашего спора — рассуждения Жуковского о смертной казни[1626], чудовищное по чисто иезуитскому лицемерию. Я встретился с этим рассуждением в 1902 году после празднования 50-летия со дня смерти Жуковского. В Дворянском собрании было торжественное заседание его памяти: одну из речей произносил папа. После заседания я побежал в книжный магазин Калинина[1627] и купил полное собрание сочинений Жуковского в одном, очень пухлом, томе[1628]. И первое, на что я наткнулся, было это вот самое рассуждение. Пока, не веря своим глазам, читал его, пришел папа. Я показал ему, и он мне ответил: «А вот посмотри это, и еще вот это, и затем это». Я спросил: «Что же это значит? Что же нужно думать о Жуковском?» Он пожал плечами: «Если разбирать дело Жуковского в судебном порядке, и адвокату, и прокурору найдется работа: человек был пестрый и со всячинкой». — «А сегодняшние речи?» Он засмеялся: «Погоди, ты еще увидишь юбилеи. Думай своей головой и разбирайся».

С тех пор прошло еще 50 лет, и я не вижу оснований для отмены моего обвинительного приговора. И вполне естественно, что Борис Зайцев продолжает орошать могилу Жуковского своей сентиментальной сладкой водицей[1629].

* * *

14 июня 1952 г.

Высадившись в Dampierre, я с удовольствием покинул дорогу и пошел по проселку, приминая ногами траву. Нина Ивановна была одна. Софья Николаевна уехала в Париж, обещая вернуться к пяти часам вечера, и я сразу сказал, что не имею никаких возможностей ее дожидаться. Мы уселись в саду, прибежал Noel в наморднике (искусал горничную), ласково обнюхал меня и убрался.

Нина Ивановна притащила кипу писем Николая Лаврентьевича, и началось их чтение с комментариями — долгими, обширными и, в общем, полезными, потому что они показали мне, до какой степени нельзя полагаться на дамские рассказы. Все, что было сказано мне в предыдущие свидания, оказывается вздором. Сенатор D. видел dossier Николая Лаврентьевича, но в нем никаких филерских рапортов не было, и сенатору сказали, что высылка Николая Лаврентьевича не направлена лично против него, а является выполнением общей программы. Что же касается до анекдотических рапортов, то их якобы видел один сомнительный тип, которому ни в чем нельзя верить. Точно так же испытали деформацию и другие происшествия…

Разобраться в письмах Николая Лаврентьевича довольно трудно. В данный момент он живет в доме отдыха старых артистов в Измайловском зверинце, много гуляет по лесам и — в восхищении. Я понимаю его. Все эти места памятны мне по партийной работе лета 1906 года, когда там проходили все мои собрания по Лефортовскому району. И как трудно бывало туда попадать, а затем к ночи переть обратно пешком к Храму Христа Спасителя, и я попадал туда к вечеру, уже усталый, после дня беготни по Замоскворецкому району. А происшествие с т. Василием (Вановским), который спрятался от полиции в сажалку[1630] и просидел там по шею в воде целую ночь, не решаясь отозваться рабочим, искавшим его после конца тревоги.

Письма Николая Лаврентьевича показывают, что, едва уехав отсюда, он вполне утратил понимание реальной обстановки, среди которой бьется Нина Ивановна, и его, я бы сказал, покинул здравый смысл. Нина Ивановна показала мне копию своего письма Сталину и сообщение секретариата Сталина о получении ее письма. Ей, собственно говоря, следует сейчас не рыпаться, а сидеть и ждать. Вернулся домой я к шести, порядком усталый от разговоров[1631].

* * *

21 июня 1952 г.

От часовщика рукой подать до Каплана: на этот раз он был в магазине. Оказывается, Игнатьев созывает завтра «избранных» праздновать одиннадцатую годовщину начала войны и нашего пленения. Мы уговорились с Капланом устроить наше собственное сборище из приятных нам товарищей по заключению[1632].

* * *

1 июля 1952 г.

Открытка от Пренана из Roscoff, куда он поехал на два дня и куда мне вдруг захотелось съездить. Ты встретила меня там в августе 1928 года, когда я приехал за тобой из Москвы, воображая, что мы, через несколько недель, вернемся туда. Ты жила в чердачке в комнате, называвшейся «Cinema», куда нужно было лезть по примитивной лесенке. Из комнаты был выход на плоскую крышу лаборатории, и оттуда открывался вид на море и город. Мы поселились в Hôtel de France, но ты оставила комнату за собой. В Roscoff мы вернулись в 1929 году, в Hôtel de la Marine (annexe), и в 1930 году, на этот раз — в квартирку на своем хозяйстве. С тех пор я не был там, а ты возвращалась туда много раз. Сохранилась наша переписка, и я вспоминаю, как нетерпеливо отсчитывал каждый день до твоего возвращения и с каким волнением ждал тебя на Gare Montparnasse, тоже считая каждую минуту[1633].

* * *

29 июля 1952 г.

Вчерашнее сборище в Доме химии — как раз того типа, на которые мы часто ходили и еще чаще ты ходила с Тоней: первая часть — разговорная, вторая — хорошие фильмы. Что же касается меня, то я хожу определенно ради фильмов, и думаю, что так оно обстоит с большинством зрителей, хотя они и аплодируют охотно, как это имело место вчера, словесным выступлениям. Их было три.

Aubel вкратце представил аудитории советских ученых. Академик Опарин прочитал по-русски декларацию о целях советской науки; по мере произнесения она переводилась на французский язык каким-то мрачным господином. Нового в декларации ничего нет, но публика аплодировала очень бурно, и это понятно: еще одно подтверждение советского миролюбия не является лишним. Мне не понравилось в декларации распластывание перед Лысенко. Пахнет лакейством, а нужно всегда помнить о судьбе лингвиста Марра (у меня сохранилась вырезка из «Известий»: «Кто травит акад. Марра?»[1634] — очень поучительное чтение). Затем последовало изложение профессором Энгельгардтом своих собственных работ, без чего можно было бы обойтись. Вокруг меня, например, никто ничего не понял, и это не из-за языка: он говорит по-французски довольно прилично. Я сидел, слушал и вспоминал конец июля 1948 года: Зоологический конгресс и твою страду, так повредившую тебе и, может быть, тебя погубившую.