Книга Охота на Минотавра - Николай Чадович

Но сильнее всего Рида раздражал сам Александр Александрович Богданов. Вскоре он пришел к выводу, что тот весьма напоминает собой вурдалака не первой свежести. Недаром ведь так интересуется переливанием крови… Действительно, редкий урод. Да от него, наверное, лошади на улице шарахаются.

– Мы, помнится, не закончили обсуждения моего романа. – Богданов говорил, словно сопли жевал.

– А чего его обсуждать, – фыркнул Рид. – Это не роман, а тоска зеленая. И охота вам было на него время тратить.

– Возможно, вы и правы, – с подозрительной легкостью согласился Богданов. – А какую литературу, извольте узнать, вы почитаете за образец?

– Да никакую. Везде тоска. Один дурак сочиняет скучнейшую книгу, а другие дураки ее читают, словно иного занятия нет. Тьфу!

– Так вам и Шекспир не нравится?

– Этот хуже всех. Читаешь его, и отравиться хочется. Как Джульетта. Или удавиться, как Дездемона.

– А чего все же хочется больше – удавиться или отравиться? – с иезуитской ухмылочкой продолжал выпытывать Богданов.

Подумав немного, Рид ответил:

– Больше всего – удавиться.

– И, кроме этого, вы не испытываете никаких других желаний? Только откровенно.

– Если откровенно, то абсолютно никаких. Удавиться, удавиться и еще раз удавиться.

Поняв, наконец, в чем именно состоит главная цель его жизни, Джон Рид ощутил громадное облегчение. Мир оставался грязной помойкой, прежнее существование выглядело стыдобищем, отвратительным был даже сам факт принадлежности к роду человеческому, но радовало хотя бы то, что со всем этим предстояло расстаться в самое ближайшее время.

Рид немедленно отправился на поиски веревки, поскольку этот метод самоубийства казался ему самым приемлемым. Главное, что сразу не подохнешь, как под колесами паровоза или от пули в висок, а повисишь еще немного, наслаждаясь прощанием с опостылевшим бытием. Говорят, что при этом еще и оргазм испытываешь. Пусть, напоследок не помешает….

– Да что же это такое в самом деле! – обойдя всю лабораторию, взмолился Джон Рид. – Куда подевались все веревки? Удавиться и то нечем! Придется отравиться, если другого выбора нет. Александр Александрович, какое радикальное средство вы мне порекомендуете?

– Ложку меда, – молвил Богданов, все это время ходивший за Ридом, что называется, по пятам.

Как-то отреагировать на эти издевательские слова журналист не успел, потому что ученый треснул его по макушке увесистым никелированным молотком, применяемым в хирургической практике.

Очнулся Рид все на том же собачьем матрасике, но на сей раз со связанными руками. Надо же, и веревка нашлась!

Голова болела, но лишь в том месте, где наливалась солидная шишка. Все случившееся помнилось предельно ясно, вот только нельзя было восстановить прежнее ощущение беспредельной, убийственной тоски.

– Какова была доза? – спросил Рид.

– Два миллиграмма… Может, вас сначала развязать? – участливо поинтересовался Богданов.

– Нет. Записывайте, пока я ничего не забыл… Употребление двух миллиграммов препарата вызывает состояние отрешенности, быстро переходящее в глубокую депрессию, характеризующуюся суицидальными настроениями. Считаю, что дальнейшее увеличение дозы может привести к необратимым изменениям в психике. Настаиваю на прекращении опытов.

– Но ведь желаемый результат не достигнут! – горячо возразил Богданов. – Мы ищем способ превращения вполне заурядного человека в бесстрашного льва, а не в пьянчужку, тем паче в самоубийцу. Предлагаю довести дозу до трех… нет, даже до пяти миллиграммов.

– Вы с ума сошли, Александр Александрович! Не иначе как надышались парами псилоцибе.

– Поверьте моей научной интуиции! – настаивал Богданов. – Я нутром ощущаю здесь какую-то закономерность. Сначала лишь банальное опьянение. Потом депрессия. Могу поклясться, что следующим этапом будет душевный подъем, окрыляющая душу эйфория.

– А вдруг не эйфория, а еще более глубокая депрессия? Несовместимая, так сказать, с жизнью… Хорошо вам говорить, наблюдая за моими выбрыками со стороны. Побыли бы хоть немного в чужой шкуре…

– Порукой тому, что я абсолютно уверен в благополучном исходе опыта, будет мое участие в нем, – решительно заявил Богданов. – Согласен составить вам компанию.

– Здравствуйте! Хотите, я вам сейчас стишок прочту. Автора, каюсь, запамятовал. Кажется, Барков… «Наутро там нашли два трупа. Студента, павшего ничком, и потаскуху голяком».

– Не надо ничего бояться! Пока вы пребывали в бесчувственном состоянии, я убрал все опасные для жизни предметы. Даже ножницы и булавки.

– Вам бы, Александр Александрович, не в лаборатории ядовитыми газами дышать, а на фронте полки в атаку водить. Умеете вы людей уговаривать. Не хуже Троцкого, – тяжко вздохнул Рид, наблюдая, как вооруженный пипеткой Богданов колдует сразу над двумя стаканами.

Чокнувшись смеха ради (хотя какой тут смех – заплакать впору), они выпили. Грибной экстракт, даже взятый в такой лошадиной дозе, на вкусе воды никак не отражался. Да и неудивительно – всего пять тысячных процента от объема. Можно сказать, исчезающе малая величина, но как за душу берет!

Пока дьявольское зелье еще не начало действовать, предусмотрительный Богданов обошел лабораторию, погасил все горелки, спиртовки и свечи, а едкие, взрывчатые и ядовитые вещества, включая весь наработанный запас экстракта псилоцибе, поместил в сейф, ключ от которого вручил дворнику, строго предупредив, что до завтрашнего дня этот ключ не понадобится. Если же кто-нибудь, пусть даже и сам Богданов, паче чаяния явится за ключом раньше срока, гнать всех в шею, ибо то будут вовсе не люди, а принявшие их облик злокозненные оборотни.

В хлопотах прошло минут десять (за временем они следили внимательно, желая точно зафиксировать момент начала действия экстракта). Оставшись не у дел, оба естествоиспытателя просто не знали, куда руки девать. Верно ведь говорят, что жданки докучливы.

– Чувствуете что-нибудь? – поинтересовался нетерпеливый Богданов.

– Надо бы по нужде отлучиться, – признался Джон Рид.

– По нужде у нас во двор ходят, – сказал Богданов. – Я вас, пожалуй, провожу. Осточертело в четырех стенах сидеть. Хоть свежим воздухом подышим.

– И то верно, – согласился Рид.

Шишка на голове уже перестала беспокоить его, прежняя тоска бесследно рассеялась, а во всем существе, не исключая и душу, ощущался какой-то подъем, свойственный скорее восторженной юности, чем скептической зрелости. Это была еще не эйфория, но что-то весьма похожее.

Пока Богданов запирал дверь лаборатории на амбарный замок, планы Джона Рида несколько изменились, и он, как истый поборник пролетариата, справил нужду прямо в подъезде.

Хотя снаружи уже смеркалось, но перспектива улицы виделась необычайно четко, вплоть до мельчайших деталей, прежде как бы ускользавших от взора. То же самое, наверное, испытывал и Богданов, по лицу которого, весьма усугубляя его природную асимметричность, гуляла блаженная улыбочка.