Книга Любовь и война. Великая сага. Книга 2 - Джон Джейкс

И все же, думал он, трясясь в скрипучей повозке, везущей его к Чаффинс-Блафф, не слишком ли он суров к своей родине? Твердолобых хватало не только в его родном Дикси, но и по другую сторону границы. В конгрессе янки было полно таких, да и в семье Хазарда нашлась бы парочка, взять хотя бы Вирджилию.

Но Орри все отчетливее понимал, что после окончания войны им придется жить в совершенно другом мире, в котором у Юга будет только один путь, для того чтобы выжить и возродиться. И этот путь – принять то, что произошло. Принять, что чернокожие люди больше никогда не будут работать против своей воли на умножение богатства белых. Иначе говоря – принять перемены.

К сожалению, у него были серьезные сомнения в том, что большинство южан способны на это. Многие будут по-прежнему ненавидеть, сопротивляться, настаивать на своем моральном праве, в которое сам Орри больше не верил. Но ведь и многие янки по доброй воле останутся в старых тисках враждебности и жажды возмездия. Так что, пожалуй, не одни только южане не готовы извлекать урок из собственного опыта, но и все люди в любую эпоху.

Беда в том, что, если ты отказываешься учиться, тебя неминуемо ждет тот же результат, который Орри наблюдал сейчас по обе стороны дороги: выжженная земля, заброшенные дома, отнятые жизни.

Разруха.

Разруха и печаль, как та, которую Орри увидел на лице Джорджа Пикетта, когда генерал встретил его в штабе дивизии.

– Как приятно наконец-то вас видеть!

– Я тоже рад, что приехал, сэр.

– Надеюсь, – ответил генерал с грустной улыбкой, – вы скажете то же самое после того, как проведете несколько недель в непосредственной близости от нашего старого знакомого по Вест-Пойнту. Только теперь мы имеем дело с человеком, который не остановится ни перед чем и готов положить всю свою армию, чтобы одолеть нас. И нет никакого способа противостоять таким людям продолжительное время.

Есть один способ, подумал Орри. Но разумеется, он не стал портить их встречу и заговаривать о чернокожих новобранцах.

Глава 113

Перед ужином Констанция попросила принести свечи вместо газовых ламп, надеясь хоть немного смягчить натянутую атмосферу. Это действительно помогло, но едва ли имело значение уже после первой ее попытки завести разговор.

– Ну вот, мы все здесь… – Она подняла бокал кларета, приветствуя гостью, сидевшую справа от нее за длинным столом. – Три военные вдовы.

– Я прошу тебя не говорить так! – воскликнула Бретт.

– О, милая, прости. Это была просто неловкая попытка пошутить. Прошу прощения.

– Это слишком серьезно, чтобы шутить, – сказала Бретт, когда Бриджит и еще одна служанка вошли с фарфоровыми тарелками, наполненными супом из «фальшивой черепахи»[59].

– Я понимаю, что ты имела в виду, – сказала Мадлен, обращаясь к Констанции, – но я согласна с Бретт.

На ней было чистое темное платье, волосы аккуратно уложены, но вид после долгого путешествия по-прежнему оставался усталым. Взяв ложку, она попыталась успокоить Констанцию улыбкой:

– Невероятно вкусно.

– Спасибо, – с легким напряжением в голосе ответила Констанция.

Решив повернуть разговор на более безопасную дорожку, она начала со смехом рассказывать о том, что никак не может справиться с полнотой, в надежде на то, что ее простодушные шутки над собой помогут им простить ее легкомысленную фразу. Но попытка особого успеха не имела.

Она ответила на вопросы Мадлен о ее отце, Патрике Флинне. Он теперь жил в Лос-Анджелесе и прилежно изучал испанский язык, чтобы расширить свою клиентуру за счет потомков основателей «города ангелов».

– А Вирджилия?

– Мы о ней ничего не знаем. Думаю, она все так же работает в госпитале.

– Мне казалось, ей бы следовало проявить больше благодарности за приют и помощь, которую ты ей оказала, – сказала Бретт. – Даже простая вежливость требует время от времени сообщать о себе.

Констанция протянула руку к блестящему ножу, лежавшему на разделочной доске, и с улыбкой начала резать еще горячий хлеб.

– Увы, едва ли мы можем рассчитывать на то, что в числе добродетелей нашей золовки найдется чувство благодарности.

– А у нее есть какие-то добродетели? – мрачно спросила Бретт, принимаясь за суп.

Боже мой, корила себя Констанция, неужели все это из-за моей нелепой ошибки? Чем больше она думала о том, какой ужасный смысл был заключен в ее беспечной фразе, тем больше впадала в уныние.

Чувствуя напряжение за столом, Мадлен обратилась к Бретт:

– Ты не расскажешь мне о вашей школе для темнокожих сирот?

– Если хочешь, отведу тебя туда завтра.

– О да, пожалуйста!

Бретт уже стыдилась своей ярости, но ведь всему виной была ее тревога за мужа. В «Леджер юнион» писали, что на осадных рубежах вокруг Питерсберга гибло очень много людей, и она совсем не хотела, чтобы слово «вдова» было применено к ней уже не в шуточном смысле.

Впрочем, ей следовало бы признать, что для раздражения была еще одна причина – откровенное признание Мадлен. Оно не только ошеломило Бретт, но и вызвало в ее душе совершенно неожиданные чувства. Бретт любила и уважала Мадлен, пока та была белой, но теперь – и она ничего не могла с этим поделать – ее отношение к жене брата изменилось.

Корни этой перемены лежали в ее детстве. Разумеется, это было всего лишь объяснение, но никак не оправдание. Она стыдилась собственной реакции, но не могла ни справиться с ней, ни запретить ей влиять на ее поведение.

Мадлен прекрасно почувствовала эту новую сдержанность Бретт еще в Вашингтоне. Но когда к горлу подступала обида, она говорила себе, что сестре Орри сейчас очень тяжело – уже больше трех лет она живет вдали от родного штата, ее муж попал в плен, сидел в тюрьме, чудом спасся, был ранен. Это громаднейший груз, непосильный для каждой жены.

Такая реакция, вдруг подумала Мадлен, поразительным и даже забавным образом не соответствовала причастности Бретт к судьбе цветных детей. А то, что забота о несчастных сиротах была искренней, сомнений не вызывало – стоило только послушать, с каким пылом она о них говорила. Как бы то ни было, для женщины, воспитанной в надменных традициях каролинских долин, это уже была разительная перемена. Война изменила всех, жаль только, что она никак не повлияла на старые предрассудки в отношении негритянской крови.

Мадлен очень надеялась, что со временем Бретт изменит свое отношение к тому, что сейчас она совершенно очевидно считала позором. Ну а если нет – что ж, тогда отношения в их семье будут другими. Иногда Мадлен казалось, что Бог подверг американцев жестокому, возможно, даже невыносимому испытанию, когда давным-давно позволил голландскому судну привезти в Виргинию первый груз рабов. Черный человек из Африки уже неоднократно изобличал слабость своих белых хозяев. Возможно, это было справедливое возмездие за тот момент, когда сомкнулись железные кандалы.