Книга Русское - Эдвард Резерфорд

Она была очень длинной, с высоким сводчатым потолком, как в церкви. Посередине, на огромном восточном ковре, стоял внушительных размеров стол, покрытый зеленой скатертью, за которым, как он полагал, легко могли бы разместиться человек сто. Если бы не бронзовые люстры, заставлявшие светиться своды, инкрустированные золотыми узорами, помещение было бы погружено во мрак. Вдоль стен комнаты стояли массивные стулья с прямыми спинками и столы из темного дерева. Солидный, гнетуще цветистый дом походил на царские палаты древней Московии. Но удивительнее всего были стены, они были заняты картинами, висящими так тесно, что соприкасались рамами. Сцены из русской жизни, импрессионисты, исторические картины – полотна переливались яркими цветами, как новенькие иконы.

Одна из них, прямо над Александром, особенно привлекла его внимание. Это был большой портрет Ивана Грозного. Царь стоял в длинном отороченном мехом одеянии из золотой парчи, в руке у него был тяжелый посох, и грозные глаза его осуждающе смотрели вниз, прямо на Николая Боброва. «Что ж, и поделом», – подумал Александр, вспомнив, какой постыдный повод привел их сюда.

Ибо Николай приехал продавать свое имение.

На самом деле, его вины в этом не было. Содержать имение ему было больше не под силу. И с такой проблемой столкнулись не только Бобровы. С тех пор как в прошлом году на селе начались беспорядки, землевладельцы по всей России стали распродавать то, что имели. Более того, Суворин предложил ему за имение отличную цену. «Больше, чем это стоит», – напомнил Николай своему разгневанному сыну. Но теперь, увидев несчастное лицо Александра, он в смущении потупил взгляд и пробормотал:

– Прости.

Владимир Суворин не заставил себя долго ждать. Он вошел в комнату вместе со своим адвокатом, тепло обнял Николая, дружески пожал Александру руку, и через мгновение перед ними на столе уже лежали все необходимые бумаги. Суворин был в хорошем настроении. Он уже давно подумывал о том, чтобы устроить загородную резиденцию рядом со своими фабриками в Русском. В последние годы он также заинтересовался русскими народными ремеслами.

– Я собираюсь открыть в поместье мастерские по резьбе по дереву и гончарному делу, – сказал он Николаю. – И еще маленький музей народного творчества.

Теперь, глядя на отца и сына, угрюмо стоявших перед ним, он прекрасно понимал, что творится у них в душе.

– Твой отец принял мудрое решение, – твердо сказал он Александру. – Хотя я и хочу получить поместье для своего музея, я не буду торговаться и сбивать цену. – Он улыбнулся. – Да, друзья мои, сейчас мудрые люди продают, и только дураки вроде меня покупают. – Повернувшись к Николаю, он сказал: – Естественно, мой друг, я вам завидую. Теперь вы свободны как птица. Можете совершить путешествие по Европе. Все русские туда едут, а к дворянам вроде вас в Париже и Монте-Карло относятся с большим уважением. Вы должны показать мир своему сыну.

Но даже эти добрые слова не вызвали у Александра улыбки. Не то чтобы он испытывал какую-то неприязнь к промышленнику – скорее наоборот. Он знал только одно: Бобровы испокон веков владели поместьями, а его отец со своими либеральными идеями потерял все. Его отец не выполнил свой долг. И, глядя с новым восхищением на Суворина, он еще раз подумал: «Как бы я хотел, чтобы вы были моим отцом».

Но теперь Владимир кивком приглашал их следовать за собой:

– Довольно о делах, друзья мои. Пора познакомиться с другими нашими гостями.

Вечерние приемы у госпожи Сувориной были широко известны. Кто только не бывал в ее доме. Особенно приветствовались художники, музыканты и писатели. Но и аристократия не брезговала гостеприимством промышленника, и даже такой петербургский гордец-аристократ, как князь Щербатов, был здесь завсегдатаем. Влияние Суворина ощущалось повсюду – в театрах, журналах, в художественных школах. Даже странный молодой человек по имени Дягилев, которому хотелось стать как бы единоличным послом русского искусства и культуры, находил покровительство и поддержку в доме Сувориных. Действительно, из российских знаменитостей разве что Толстой почему-то никогда тут не бывал.

Госпожа Суворина любила, чтобы ее гости собирались не просто так, а по определенному поводу. И этот вечер не был исключением.

– Сегодня вечером, – шепнул Владимир Николаю Боброву, когда они вошли в огромный салон, – все будет посвящено политике.

Что было, конечно, более чем уместно. Политические события последних девяти месяцев были поразительны. Все минувшее лето, пока царь медлил, положение в стране только ухудшалось. Не прекращались террористические акты и волнения на заводах и фабриках. «Какого черта он не хочет слушать земство?» – возмущался Николай. Но царь все еще пребывал в нерешительности. А потом, в октябре, случилось немыслимое. Была всеобщая забастовка. На целых десять страшных дней, накануне приближающейся зимы, в Российской империи все остановилось. Правительство было совершенно бессильно. «Либо мы проведем реформу, – говорил Николай, – либо гибель всему».

И в результате царь уступил. Он даровал народу парламент – Думу. «Наконец-то, – прокомментировал эту новость Николай, – наш бедняга прозрел. У нас будет конституционная монархия, как в Англии. Мы будем цивилизованными, как Запад».

Вот только это была Россия.

Первая Дума российского государства была сформирована следующим образом. Были проведены выборы, в которых могли принимать участие только мужчины, в основном русские, да и то с рядом ограничений. Имеющие право голоса были разбиты на четыре курии, каждая могла выдвигать определенное число своих представителей – депутатов Думы. Согласно арифметике этой системы, каждый голос таких господ, как Бобров, стоил трех голосов промышленников, пятнадцати крестьян или сорока пяти городских рабочих. Однако пока проходило голосование, правительство также издало названный по старинке Свод государственных законов, который Дума могла изменить только по инициативе самого царя. Над нижней думской палатой была учреждена вторая, верхняя палата, половина состава которой назначалась царем, а остальная часть была представлена наиболее консервативными элементами. Фактически это сильно ограничивало законотворчество Думы. «На всякий случай, вдруг они захотят что-нибудь натворить», – криво усмехался Николай Бобров. Даже если две эти палаты были единогласны, они все еще не имели реального контроля над бюрократией, которая фактически управляла империей. Более того, царь остался самодержцем, сохранив за собой право распускать Думу, а также в перерыве между ее заседаниями издавать по своему усмотрению чрезвычайные указы.

– Короче говоря, – резюмировал Николай, когда эти нововведения были объявлены, – это очень по-русски. Вроде бы парламент, а вроде бы и нет. Там можно поговорить, но невозможно ничего сделать. Царь дал – царь взял.

Почему же тогда, войдя вечером в гостиную госпожи Сувориной, он был так доволен? По двум простым причинам. Во-первых, социалисты бойкотировали весь выборный процесс и выставили лишь несколько кандидатов; во-вторых, предположение царя, что большинство дворян и крестьян будут лояльны и проголосуют за консервативных кандидатов, оказалось совершенно неверным. Подавляющее большинство проголосовало против режима и таким образом вернуло в актив большое число прогрессивно настроенных либералов. «А знаешь, – радостно заявил Николай жене, – я не уверен, что в следующий раз останусь в стороне».