Книга Шолохов. Незаконный - Захар Прилепин

class="p1">В следующей главе Шолохов признаётся: «С давних пор велось так: если по дороге на Миллерово ехал казак один, без товарищей, то стоило ему при встрече с украинцами (слободы их начинались от хутора Нижне-Яблоновского и тянулись вплоть до Миллерова на семьдесят пять вёрст) не уступить дороги, украинцы избивали его. Оттого ездили на станцию по нескольку подвод вместе и тогда уж, встречаясь в степи, не боялись вступить в перебранку.

– Эй, хохол! Дорогу давай! На казачьей земле живёшь, сволочуга, да ишо дорогу уступать не хочешь?»

Здесь Шолохов, будто преодолевая свою казачью натуру, признаётся: «Несладко бывало и украинцам, привозившим к Дону на Парамоновскую ссыпку пшеницу. Тут драки начинались безо всякой причины, просто потому, что “хохол”; а раз “хохол” – надо бить».

Показателен один случай, едва не погубивший Григория. Это случилось ранней весной. Он служил тогда у Листницких. Возвращаясь из Миллерова, Мелехов подъехал к одному месту, где сутки назад переезжал по льду реки.

«В это время из крайнего двора вышел, направляясь к Григорию, пожилой, в лисьем треухе украинец.

– Ездют тут? – спросил Григорий, махая вожжами на коричневый перекипающий поток.

– Та издють. Ноне утром проихалы.

– Глубоко?

– Ни. В сани, мабуть, зальётся.

Григорий подобрал вожжи и, готовя кнут, толкнул лошадей коротким повелительным “но!”… Лошади, храпя и нюхая воду, пошли нехотя.

– Но! – Григорий свистнул кнутом, привставая на козлах.

Гнедой широкозадый конь, левый в запряжке, мотнул головой – была не была! – и рывком натянул постромки. Григорий искоса глянул под ноги: вода клехтала у грядушки саней. Лошадям сначала по колено, потом сразу по грудь. Григорий хотел повернуть обратно, но лошади сорвались и, всхрапнув, поплыли. Задок саней занесло, поворачивая лошадей головами на течение. Через спины их перекатами шла вода, сани колыхало и стремительно тянуло назад.

– А-я-яй!.. А-а-яй, правь!.. – горланил, бегая по берегу, украинец и зачем-то махал сдёрнутым с головы лисьим треухом».

Хохол едва не сгубил Мелехова вместе с лошадьми.

«Охнув, Григорий окунулся с головой, но вожжей не выпустил. Его тянуло за полы полушубка, за ноги, влекло с мягкой настойчивостью, переворачивая возле колыхавшихся саней».

Чудом спасшийся, Мелехов пускает лошадей намётом.

«В улицу влетел, как в атаке, – в первые же раскрытые ворота направил лошадей, не замедляя бега.

Хохол-хозяин попался радушный. К лошадям послал сына, а сам помог Григорию раздеться и тоном, не допускавшим никаких возражений, приказал жене:

– Затопляй печь!

Григорий отлежался на печи, в хозяйских штанах, пока высушилась одежда; повечеряв постными щами, лёг спать».

Один хохол едва не утопил по дурости, другой – отогрел и накормил.

И вот подходит время наиважнейшей в жизни Григория встречи.

После ранения на германском фронте он лечится в глазной больнице и знакомится с Гаранжой. Тот, заметим, из Черниговской губернии. Шолохов селит его в те края, откуда происходил его род по материнской линии. Тем самым Гаранжа словно бы становится ближе и понятней автору, но не скажем – родней.

«Желчный, язвительный сосед Григория был недоволен всем: ругал власть, войну, участь свою, больничный стол, повара, докторов, – всё, что попадало на острый его язык.

– За що мы с тобой, хлопче, воювалы?

– За что все, за то и мы.

– Та ты толком скажи мэни, толком.

– Отвяжись!

– Га! Дуркан ты. Це дило треба разжуваты. За буржуив мы воювали, чуешь? Що ж це таке – буржуй? Птыця така у коноплях живе.

Он разъяснял Григорию непонятные слова, пересыпал свою речь ругательным забористым перцем.

– Не тарахти! Не понимаю хохлачьего твоего языка, – перебивал его Григорий.

– Ось тоби! Що ж ты, москаль, не понимаешь?

– Реже гутарь.

– Я ж, мий ридненький, и то балакаю нэ густо. Ты кажешь – за царя, а шо ж воно такое – царь? Царь – пьянюга, царица – курва, паньским грошам от войны прибавка, а нам на шею… удавка. Чуешь? Ось! Хвабрыкант горилку пье, – солдат вошку бье, тяжко обоим… Хвабрикант с барышом, а рабочий нагишом, так воно порядком и пластуется… Служи, козак, служи! Ще один хрэст заробишь, гарный, дубовый…»

Походя, Шолохов делает ещё одно, удивительно важное замечание. Гаранжа «говорил по-украински, но в редкие минуты, когда волновался, переходил на русский язык и, уснащая его ругательствами, изъяснялся чисто».

Поразительно!

Оказывается, он вполне бы мог говорить по-русски, если б хотел быть предельно понятым. Но из особой своей малоросской, не скажем вредности, но, предположим, гордости – упрямо размовлял. Надоедало это ему только если излагаемая мысль становилась слишком сложна для изложения на украинском.

В душе Гаранжи явно бродила самостийная закваска, но он пока о том умалчивал, – незачем казаку голову морочить ещё и этой темой. Гаранжа делал главное своё дело:

«Изо дня в день внедрял он в ум Григория досель неизвестные тому истины, разоблачал подлинные причины возникновения войны, едко высмеивал самодержавную власть <…> С ужасом Григорий сознавал, что умный и злой украинец постепенно, неуклонно разрушает все его прежние понятия о царе, родине, о его казачьем воинском долге».

Долгое время образ Гаранжи трактовался, как безусловно положительный, но давайте ещё раз присмотримся: «злой», хоть и «умный» украинец рушит понятия о долге и родине – так ли он хорош?

«В течение месяца после прихода Гаранжи прахом задымились все те устои, на которых покоилось сознание. Подгнили эти устои, ржавью подточила их чудовищная нелепица войны, и нужен был только толчок. Толчок был дан, проснулась мысль, она изнуряла, придавливала простой, бесхитростный ум Григория. Он метался, искал выхода, разрешения этой непосильной для его разума задачи и с удовлетворением находил его в ответах Гаранжи.

Поздней ночью однажды Григорий встал с постели и разбудил Гаранжу. Подсел к нему на кровать. В окно сквозь приспущенную штору тёк зеленоватый свет сентябрьского месяца. Щёки проснувшегося Гаранжи темнели супесными рытвинами, влажно блестели чёрные впадины глазниц. Он зевал, зябко кутал ноги в одеяло.

– Шо нэ спышь?

– Сну нету. Сон от меня уходит. Ты мне объясни вот что: война одним на пользу, другим в разор…

– Ну? Ахха-а-а… – зевнул Гаранжа.

– Погоди! – зашептал Григорий, опаляемый гневом. – Ты говоришь, что на потребу богатым нас гонят на смерть, а как же народ? Аль он не понимает? Неужели нету таких, чтоб могли рассказать? Вышел бы и сказал: “Братцы, вот за что вы гибнете в кровях”.

– Як це так, вышел? Ты шо, сказывся? А ну, побачив бы я, як ты вышел. Мы ось с тобой шепчемся, як гуси у камыши, а гавкни ризко – и пид пулю. Чёрная глухота у народи. Война его побудить. Из хмары писля грому дощ буде…

– Что же делать? Говори, гад! Ты мне сердце разворошил.

– А шо тоби сердце каже?

– Не пойму, –