Книга Ночные тайны - Ганс-Йозеф Ортайль

Яна-Джоанна… Каждое из этих имен окружало голову статной белокурой особы, сидящей у него в приемной, как нимб. Как будто она была одной из прекрасных, одухотворенных героинь из романов Милана Кундеры[13], за которыми всегда ухаживают эти беспокойные парни, врачи с повышенной потенцией или бездарные писатели, которые полжизни ничем не занимались, но с помощью философствования и нежного воркования почти без труда добывают себе любую красавицу.

Хойкен улыбнулся, сердце его екнуло. Эту женщину он недооценивал, хотя она всегда была в непосредственной близости от него. Наверное, она только на первый взгляд секретарша, а на самом деле у нее совсем другая суть, которую он из-за проклятой рутины никогда не осознавал. Георг положил документы в шкаф, туда, где они хранились. Ничего не следует откладывать. Ему нужна правда, сейчас или никогда. Он склонился над переговорным устройством, нажал на кнопку и попросил ее зайти в кабинет. Потом подошел к окну и стал как раз на то место, где вчера с ними произошло то необъяснимое чудо. Джоанна вошла и остановилась у двери, он смотрел не на нее, а в окно и сразу задал вопрос:

— Скажите, Джоанна, почему вы все эти годы отзывались на имя Джоанна, тогда как вас зовут Яна? — Он произнес это нервно и несколько резко. Его довольно грубый тон только запутывал дело. Но в такие моменты он не мог контролировать свой голос из-за понятного волнения. В результате он срывался и все портил.

— Вы назвали меня в первый день Джоанной, — ответила девушка. — Я не знаю почему. Это была просто ошибка, но мне понравилось, и я захотела, чтобы меня называли так.

— Вы захотели? Но почему вы не настояли, чтобы я называл вас настоящим именем?

— Потому что в Чехии, где я родилась, так зовут очень многих девочек. Яна — скучное имя. Раньше я считала, что это вообще самое неинтересное имя.

— Вы родились в Чехии? Этого я тоже не знал.

— Да, странно, что мы никогда не говорили об этом. Но ведь это написано в моем заявлении о приеме на работу, вы могли все выяснить.

Теперь и ее тон стал немного резким. Было ясно, что Джоанна не могла понять, почему возник этот разговор, больше похожий на допрос. Ему не следовало продолжать в том же духе, он должен был поменять тон в направлении Милана Кундеры.

— Да, я должен был это знать, вы правы. Я глупец, глупец, который ни разу не прочитал ваше заявление. Вы еще поддерживаете связи с вашей родиной?

— Я родилась в Праге, но у меня нет чувства, что это моя родина. Мой отец — чех, моя мать — немка. Мы жили все вместе в Праге двенадцать лет. Потом родители разошлись, и мы с мамой переехали в Германию.

— Ага, вот оно что, понимаю. Вы говорили раньше по-немецки?

— Совсем немного. Отец терпеть его не мог. Немецкий был тогда для нас в Праге языком ГДР, языком оккупантов из 68-го.

— 68-й… Ах да! Конечно! Будучи западным человеком, следовало в первую очередь подумать об этой дате.

— Да, следовало. В 90-е годы об этом почти забыли, и через пару десятилетий никто не захочет ни говорить, ни вспоминать, что произошло в Праге в 68-м.

Сейчас они подошли к Кундере. Разговор медленно заселяли его персонажи. Хойкен вспомнил «Невыносимую легкость бытия» и ее экранизацию, а также энергичный секс, который в течение всего фильма поддерживал хорошее настроение зрителей. Где это было? Где же он смотрел этот фильм? Скоро он будет жалеть, что никогда не вел дневник и не уделял внимания маленьким сюрпризам своей жизни. Делая записи хоть иногда, он смог бы легко восстановить подобные случаи в памяти. А так прошлые годы лежат позади сплошной серой массой, на которой кое-где пестреют маленькие цветные пятна событий, и невозможно упорядочить их во времени.

Сейчас он уже дальше, чем был вчера. Его охватило огромное желание немедленно уехать куда-нибудь с этой женщиной, которая была похожа на героиню художественного фильма. Георг хотел, чтобы она рассказала ему всю свою жизнь, день за днем. Он даже связывал это желание с маленьким чемоданчиком, который утром поставил в багажник своей машины. Он словно чувствовал, когда укладывал вещи, что собирается в Прагу.

От сильного возбуждения у него пересохло во рту, и Хойкен был вынужден сглотнуть. В глубине души он чувствовал, как что-то давит его, и не мог избавиться от этого чувства. Ему очень хотелось поступить так, как поступают персонажи из романов Кундеры, но он не имел ни малейшего представления, как это сделать. В конце концов, он прочитал достаточно много, чтобы уметь вызывать соответствующие фантазии. Больше всего его беспокоила роль начальника. Она совершенно не подходила к утонченному созданию, которое он должен к себе привязать. Хойкен был намерен как-то с этим справиться и заставить Джоанну забыть, что он является ее шефом, хотя это казалось ему почти невозможным. Наверное, она в самом деле принимала его за кого-то другого — того, кто утром вошел в комнату в девять с минутами, чтобы быстро занять свое кресло и все о ней раскопать. В глубине души Георг понимал, что будет вынужден отказаться от некоторых жизненных удобств и ехать в поезде с задернутыми шторами. Но он любил читать, и романы делали его жизнь интересной. «Кундера» — это звучало как девиз, которым руководствовался в жизни его брат. Кристоф однажды даже обедал с Кундерой, конечно, в Париже, и рассказал об этом Хойкену, но тогда это было ему безразлично. Он слушал вполуха и думал, что знаменитый писатель был всего лишь литературным деликатесом Кристофа.

Джоанна все еще ждала у двери. То, как Хойкен вел с ней разговор, ему самому казалось неприятным. Он по-прежнему не выходил из роли начальника. Георг пытался придумать, что ему сказать после такой продолжительной паузы.

— Извините, Яна. Прага и вся эта история… Мне потребуется время, чтобы к этому привыкнуть. Вы иногда тоскуете по тому времени, думаете о Праге?

— О Праге, как о городе, редко, но чешскую музыку я люблю больше всего.

— Чешскую музыку? Какую чешскую музыку?

— Великую чешскую музыку — Сметана, Дворжак, Яначек… Эту музыку я люблю больше всего.

Он был совершенно не готов к такому разговору. Об этих композиторах он почти ничего не знал. Если бы несколько дней назад кто-то сказал Хойкену, что он когда-нибудь будет иметь дело с этой троицей, он бы только громко рассмеялся. Но сейчас — другое дело, потому что с сегодняшнего дня в его приемной сидит молодая женщина, которая ничем так сильно не увлекается, как поющими при луне русалками. «Русалка». Кажется, так? Есть у Дворжака опера с таким названием? И разве русалка — не славянская фея с длинными белыми волосами, которая соблазняет своих начальников? Он попытается. «Русалка» — единственный шанс, который он сейчас видит.

— Боже мой! Еще раз прошу прощения, Яна. Сегодня я что-то туго соображаю, никак не могу сосредоточиться. Я слышал когда-то прекрасную арию Русалки.