Книга Оглашенные. Четвертое измерение - Андрей Битов

Шея как-то свободно болталась у меня в воротничке, почему-то показалось, что мне ее сейчас с легкостью свернут в темноте невидимой громадной рукою, тянущейся с неба.

– А вот нельзя! – ликовал Павел Петрович. – Потому что он сотворен, а не рожден! А Иисус – рожден! Иисус – сын. Я об этом еретическую книжку одну читал, не помню автора… Творением мы можем быть удовлетворены, даже горды, но это чувство еще любовью не назовешь, любить собственное творение может лишь дилетант, а не истинный творец. Творение любить нельзя, а сына – нельзя не любить. Творение может не удовлетворять, но вряд ли в нем можно что-то исправить: сотворенное, оно не принадлежит создателю. Ты перечитываешь свои книги, ты можешь поправить хотя бы опечатку во всех экземплярах? Я любуюсь своими пейзажами?.. Такова реальная возможность любить свое создание и поправлять в нем. Творец не может войти в контакт с творением, когда оно закончено, как бы оно ни огорчало его. Он может его лишь уничтожить. Но оно ведь живое! Единственный способ находит Господь – отделить себя от себя, послать другого себя, сына своего… Он отдает нам единственное и самое дорогое, чтобы тот доделал то, чего не мог он сделать сам. Учти еще и то, что не только Иисус – человек, но и Создатель, не нисходя к нам, становится человеком, ибо он отец человека Иисуса, и этим он приносит еще одну жертву, обожествив Творение, усыновив его. И тогда мы, бывшие лишь созданием, подобным ему и сыну его, становимся и детьми его, ибо его сын – наш брат по матери и по крови. Но, став братьями Иисуса, не старше ли мы Иисуса? Адам старше Иисуса во времени, и, как дети его – Каин старше Авеля и Каин убивает Авеля, – не Каином ли стало Адамово человечество, распяв Божьего сына, а своего брата?

Мы вышли на свет следующего фонаря, я еще покрутил шеей, и тут нас разглядело возмездие. И не надо было крутить шеей – оно последовало не сверху, хотя возможно, и свыше.

Из оставшейся за спиной темноты нас нагнал и круто тормознул «воронок». Два милиционера проворно выскочили из кабины, и один уже крепко сжимал мне руку повыше локтя, а второй, проскочив мимо, грузно шуршал в кустах, как лось.

Я оглянулся – милиционер смело заломил мне руку за спину; я ойкнул.

– Полегче, – сказал милиционер.

– Это вы полегче, – сказал я.

– Ты у меня! – сказал он.

– Я у тебя не убегаю и не сопротивляюсь, – сказал я.

– Это точно, – сказал он, – куда ты… денешься.

И он улыбнулся открытой, детской улыбкой. Был он сам мелковат, а зубы были замечательные и крупные. «А ведь я мог бы с ним справиться», – подумал я, сжимая в свободной руке ключ от храма. Бог меня спас, я мог бы и убить таким ключом…

– Ключик-то отдай мне, – сказал он тогда.

Я отдал.

– Ну и ключик! – восхитился он. – Откуда такой?

– От квартиры, – не удержался я.

Милиционер, к счастью, не обиделся, а засмеялся, довольный.

– Скажешь… – сказал он утвердительно и удовлетворенно.

– Да отпусти ты руку, не убегу, – сказал я.

– Прописан? – спросил он.

– Прописан, – сказал я.

– В Москве?

– В Москве.

– Где?

Я назвал.

– Далеко же ты забрался. Как добираться-то будешь?

– На такси.

– У тебя что, и деньги есть? – искренне удивился он. – Не все разве пропил?

– На такси осталось.

– Покажи прописку.

– Да не ношу я с собой паспорт! – Это меня всегда бесило.

– И зря, – сказал он, но руку отпустил.

Этот милиционер был ничего. Другой был хуже. Он вылез, запыхавшийся, из противоположных кустов: как он перепорхнул?

– Ушел, гад! – сказал он.

Что Павел Петрович сбежал, вызывало во мне смешанное чувство: с одной стороны, я был, конечно, за него рад; с другой – он меня этим очень удивил, такой своей способностью; с третьей… «Адам, Каин, Авель…» – думал я и усмехнулся не без горечи.

– Взгляни, – сказал мой, протягивая ключ коллеге.

– М-да, – протянул тот. – Откуда такой?

– Не говорит, – доложил мой, – и паспорта нет.

– Так, ясно, – сказал тот, – без прописки, значит.

Я было вскипел, но мой поддержал:

– Говорит, что прописан в Аптекарском переулке.

– Где это?

– У трех вокзалов, – сказал я.

– Ну, у трех вокзалов вы все прописаны… – засмеялись они вдвоем. – А друг твой что, тоже там прописан?

– Да не друг он мне…

– Что, впервые видишь?

– Впервые вижу.

– Чего же в обнимку шли?

– По дороге было.

– На три вокзала?

– Да нет, до трассы. Я тут заблудился, а он сказал, что покажет.

– А ведь не простачок, а? – поощрительно кивнул тот моему.

– Это да, – согласился мой.

– Заблудился, видишь ли. А где ты заблудился-то, хоть знаешь?

Вот это был вопрос! Это он меня взял. Этого я совершенно не знал, где я.

– Откуда хоть идешь, скажи, – подсказал мне мой, словно и впрямь был на моей стороне.

– Из монастыря.

– Из монастыря?! А что ты там делал?

– Причащался.

– Все ясно, – сказал тот. – Что мы стоим? Поехали.

…Можете мне не поверить, но меня в конце концов отпустили. Не ожидал я от них, но еще меньше ожидал от себя. Проснулся я, сидя на обычном канцелярском стуле, в помещении, до странности не напоминавшем камеру. Это был такой загончик, в котором содержат некрупных животных, вроде кроликов или в крайнем случае лисиц… Сквозь проволочную стенку, отделявшую меня от дежурки, видел я мирного милиционера, дремавшего на посту. А вот о бок со мной помещался на таком же стуле человек, которого никак нельзя было бы здесь ожидать: солидняк. Он был в драгоценном на вид пальто с бобровым, как мне показалось, воротником; в каракулевом пирожке, оттенявшем благороднейший бобрик седых волос; в тонких золотых очках, свирепо посверкивающих… и он спал, оперев выбритейший массивный подбородок на набалдашник (слоновой кости!) столь же массивной трости.

– Проснулся? – услышал я добрый голос милиционера. – Выходи.

И он отпер сетчатую дверь в нашей клетке.

– Выходи, не бойся, мы ничего против тебя не имеем… (В жизни со мной так не разговаривали!) Как раз майор пришел, сейчас тебя отпустим… Сиди, сиди. Тебя не касается! – грозно прикрикнул он на шевельнувшегося за мной сановного соседа. – Ты у меня еще посидишь! – Два «и» в последнем слове прозвучали у него тоненько, как у комарика.

Образцовый и показательный, выпорхнул я из камеры, как птичка, осуждающе посмотрев на моего, теперь уже бывшего, коллегу… Протрезвел я, конечно, сам удивляюсь как. Правда, разило от меня!.. Майор, чисто выбритый, образцовый, со спортивным румянцем на подтянутых скулах и университетским ромбиком в петлице, брезгливо попросил меня не подходить к нему и говорить на расстоянии. Все-то я ему сумел объяснить… За что я люблю кино – так это за то, чтобы в милиции сказать, что я в нем работаю. Тут, конечно, начинаются вопросы, на которые я могу ответить, то есть вопросы, переходящие в разговор, переходящий в беседу. Не то чтобы майор видел хоть одну из снятых по моим сценариям картин, но удостоверение-то, хоть и не паспорт, у меня было. И адрес мой подтвердился, и ФИО. И не дрался я, не пел, не матерился, не оказал сопротивления. И в монастыре, как оказалось, был я в гостях у друзей-художников, а художники, известное дело, сами понимаете… И запах у меня такой, просто несчастье мое – пищеварение такое или печень: выпьешь на грош – разишь на рубль.