Книга Слоны и пешки. Страницы борьбы германских и советских спецслужб - Ф. Саусверд

— Видите ли, господа, — осторожно начал он, — спектр политических сил в Латвии до 1934 года был весьма широк: от социал-демократов на левом фланге до правого «Перконкруста», — Пуриньш перевел буквально «Гром и крест», — партии близкой к вашей национал-социалистической. Коммунисты у нас все двадцать лет были вне закона. Но с тридцать четвертого года у власти стал «Крестьянский союз» во главе с господином Ульманисом, и мы работали по всем запрещенным им с того времени партиям и группам. Русская среда, русское население, вы говорите? Кое-кого мы, конечно, имели в этих кругах, постольку поскольку они примыкали к левым…

— Вот видите, Вистуба, — вполголоса быстро сказал полковник, — остается наша база — пленные. Продолжайте, друг мой, — кивнул он Пуриньшу.

— Я хочу сказать, что мы строили работу по группам с одинаковой политической ориентацией, а не по национальным кругам. Полагаю, как и вы.

— У нас этим занимается гестапо. У них вся интересующая их публика расписана, как блюда в этом меню. Каждой партией, группой от левых до монархистов занимается свой человек, — сказал Либеншитц. — Но мы, абвер, вы этого не понимаете, — нечто совершенно другое. Сейчас нас интересует только то, что касается русского фронта, и прежде всего меня и моего коллегу, — кивнул он на Вистубу, — на направлении прибалтийских государств.

— Теперь я задам вопрос, разрешите? — Пуриньш после выпитого и съеденного освоился и осмелел. — Скажите, почему вы, во всяком случае до прихода в Балтию русских, не появились у нас? Мемель, или Клайпеду Германия у Литвы забрала, а дальше что? Испугались? Вошли бы вы в Прибалтику и к сегодняшнему дню могли уже прочно там находиться и готовиться к походу на Восток с иных позиций.

Немцы переглянулись. Полковник разрешающе кивнул, заговорил Вистуба:

— Всего я не знаю, мы с шефом не политики, а военные. И с нашей точки зрения территория Остланда — это мизер. По существу мы ее можем пройти при наличии там русских частей за три-четыре дня. Войди мы в Балтию раньше — сколько гвалта поднялось бы! Представляете? Русские вошли туда, и как Европа загудела, а? И пусть в этом случае вопят на них. Нам не к чему было брать на себя лишнее. Стратегия!

— Дело не только в русских. Уж кто-то, а я знаю обстановку в Латвии. Левые традиционно были здесь не слабаками, просто народ, чернь латышская, мразь русская, голь еврейская режима Ульманиса никогда не жаловала. Нельзя с этим не считаться. К июню сорокового я был уже в Германии, но друзья мне сообщили, как мастерски русская резидентура сотворила новое правительство, сплошь из левых интеллигентов, но формально без коммунистов. Заметьте. И народ повалил за ними. Стадо есть стадо…

— Бросьте, господин Пурин, — перебил его захмелевший Либеншитц, — это все ерунда. Придем мы и найдем таких интеллигентов, почище этих, вы нам поможете их отыскать на помойке? — он захохотал своему каламбуру. — У нас имеется министр по восточным делам — Розенберг. Слышали? Я ему был представлен неделю назад. Он, кстати, учился в Риге, знает латышский язык. Он организует такое гражданское правление, у него такие планы, все придут в восторг! Так что, будем реалистами, мой дорогой Александр! Прозит! У кого власть, тот заказывает и музыку, и мессу, и что хотите! Прозит! — полковник полез чокаться.

Пуриньшу полковник нравился. В нем были энергия, напор, цинизм, масштабность мышления, наконец, за спиной у него была великая Германия, способная переломить любого противника. За месяцы, проведенные здесь, Пуриньш успел повидать чиновников разных ведомств, и больше всего по душе ему были сотрудники абвера: всегда подтянутые, рассчитывающие до мельчайших деталей любую операцию с тем, чтобы перехитрить противника. Они импонировали Пуриньшу как профессионалу. В отношении же его в абвере набрасывались несколько планов. Его хотели использовать для подставы англичанам в качестве бежавшего от большевиков из Латвии. Однако Канарис забраковал такой вариант, найдя фигуру Пуриньша одиозной и легко проверяемой. Были голоса оставить его в центре документации в Берлине, но кто-то посчитал это нерациональным: запереть знающего в Латвии людей в четырех стенах для изготовления пусть важных, но бумаг. В конце концов его передали в «Абверштелле Остланд», который мог использовать Пуриньша в качестве резидента под прикрытием какой-нибудь конторы с туманной вывеской. Как в свое время использовали Эриса, подобравшего его. «Или, наконец, устроить его в СД. А почему бы и нет, — предлагал Бентивеньи, — свой человек нам там нужен. Мне просто жаль отдать его СД. Ведь мы его приобрели». Канарис идею одобрил.

— Скажите, господин Пурин, — прозвучал голос Вистубы в момент, когда полковник вышел, — где нам разместить нашу контору в Риге так, чтобы она не бросалась в глаза, была в центре города, но не в домах вашей полиции или русского НКВД?

— Вы хотите иметь один большой дом или несколько средних?

— Абвер избегает монументальных зданий. В них пусть будут СД, гестапо. Для авторитета. Мы же не афишируем себя.

— Надо прикинуть с планом Риги в руках. Я с удовольствием подскажу. Давайте возьмемся за это дело завтра. Хорошо?

— Прекрасно. И не забудем про администрацию лагеря. Им тоже в Риге потребуется дом.

— Какого лагеря? — не уловил Пуриньш.

— Для пленных красных, — как само собой разумеющееся ответил Вистуба.

— Ах так, — протянул Пуриньш. Про себя он подумал, как немцы рациональны, все раскладывают по полочкам заранее. Да, такая армия все сокрушит.

Из туалета вернулся полковник. Широко осклабившись, он предложил перейти к поросенку, которого нес за ним хозяин.

Вечер продолжался…

Москва. 21–22 июня 1941 года

Вечером 21 июня Сталин велел соединить себя с командующим Московским военным округом генералом армии Тюленевым. Слышимость по аппарату ВЧ связи была, как обычно, превосходной, будто собеседник находился на отдалении пяти метров, и генерал услышал неровное дыхание Сталина, уловил длинноту паузы после своего уставного ответа, что у телефона да, он, Тюленев, и наконец глухой, как показалось, печальный голос вождя. Сталин осведомился о том, как дела с противовоздушной обороной столицы и велел повысить ее готовность на семьдесят пять процентов.

Тюленев сказал: «Слушаюсь, товарищ Сталин», подождал, что тот добавит еще, однако услышал ясные гудки отбоя. Генерал подумал, что раз Сталин вышел прямо на него, минуя наркома обороны, значит он получил новые сведения о надвигающейся с Запада опасности, о близости которой знали или догадывались высшие руководители армии и флота, пытавшиеся, хотя и не все и вразнобой, но подготовить вверенные им соединения для отпора армиям фашистской Германии, что, однако, наталкивалось, как правило, на игнорирование в Кремле их деловых предложений. Еще Тюленев подумал, а почему, собственно, на семьдесят пять, а не на все сто процентов? Из главного морского штаба он знал, что на флоте уже объявлена оперативная готовность номер один.

Что означал вычет двадцать пять процентов? Надежду или намек на то, что каким-то образом все утрясется, что обнаженные германские сабли будут вложены назад в ножны и надвигающееся облако опасности развеется?