Книга 1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Но на самом деле раньше иссякло терпение Наполеона. Он рассматривал отказ русских от условий поддержания Континентальной блокады как предательство, он видел, как Россия сосредотачивает войска, создавая угрозу или же провоцируя его, и пребывал в убеждении, что Александр использовал польский вопрос и торговые дела как предлог для разрыва союза. Такое видение вопроса как будто бы подтверждал и рост дипломатической деятельности русских в Вене, где те довольно открыто пытались вбить клин между Австрией и Францией.

Наполеону надо было уезжать и лично принимать на себя командование войсками в военных действиях в Испании, чтобы отбросить британцев и умиротворить полуостров, однако он не мог предпринять подобный шаг, когда русские войска накапливались на границах великого герцогства Варшавского и подогревали надежды немцев на отмщение. Император французов не сомневался, что, точно так же, как австрийцы в 1809 г., Александр ударит ему в спину, едва он повернется{83}.

Гнев императора вылился наружу 15 августа 1811 г., в его сорок второй день рожденья. В полдень он взгромоздился на трон в Тюильри, где собрался весь двор и все старшие чиновники и офицеры, находившиеся в Париже, облаченные в полную церемониальную и парадную форму, несмотря на исключительно жаркую погоду. Император французов занял место на престоле, чтобы выслушать поздравления сановников и дипломатического корпуса. Когда же официальная часть закончилась, Наполеон спустился в зал и принялся расхаживать среди гостей.

Подойдя к русскому послу, князю Куракину, император упомянул о донесениях о недавней победе русских над турками при Рущуке на Дунае и выразил сомнение в достоверности сведений, поскольку после победы русские оставили город. Куракин объяснил, что-де царю пришлось снять часть войск с турецкого фронта по финансовым соображениям, а посему он решил не удерживать Рущук. Тут-то Наполеон и взорвался. Он заявил, что русские не выиграли, а понесли поражение от турок, и все вследствие вывода солдат с турецкого фронта, но вовсе не по причине нехватки финансов, а из-за продолжавшегося наращивания численности армий на границах великого герцогства Варшавского, а их так называемое возмущение по поводу Ольденбурга являлось на деле лишь предлогом для вторжения в великое герцогство и начала враждебных действий против него, Наполеона.

Несчастный Куракин открыл было рот для ответа, но не мог вставить и слова и казался похожим на рыбу, судорожно хватающую ртом воздух, в то время как пот тек по его лицу из-за сильнейшей жары. Наполеон обвинил Россию в вынашивании агрессивных намерений, когда же Куракин все же сумел высказаться и уверил императора в обратном, он обратился к послу с вопросом, имеются ли у того полномочия для ведения переговоров, ибо если они у него есть, тогда новый договор можно заключить прямо на месте и без отлагательств. Поскольку ответ прозвучал негативный, Наполеон просто развернулся и ушел, оставив посла в состоянии остолбенения{84}.

Поздним вечером император возвратился в Сен-Клу, а следующим утром заперся с педантичным тружеником Югом Маре, герцогом де Бассано, сменившим Шампаньи на посту министра иностранных дел. Вместе они словно тралом прошлись по всей документации, касавшейся альянса с Россией с самого Тильзита. Согласно их анализу, сложности начались в 1809 г., когда русские продемонстрировали этакую неоправданную робость в войне против Австрии вместо энергичного развертывания наступления с целью захвата Галиции, как подобало бы верным союзникам. Сделай они так, им бы позволили оставить завоеванное себе. Теперь же территорией овладели поляки, не дать которым хотя бы части добытого ими никак не представлялось возможным. Данный факт вызывал панику в России и подвигнул царя к требованию нарезать ему некую долю от великого герцогства. Подобных запросов Франция ни в коем случае выполнить не могла. И не только единственно из-за соображений чести, поскольку, когда Россия получила бы надел в великом герцогстве, она со временем возжаждала бы очередного дара, а потому очень быстро расположилась бы по Висле, если уж не по Одеру. По сходным же причинам Франция противилась какому бы то ни было дальнейшему продвижению русских на территории Турции.

В меморандуме, суммировавшем ситуацию, император и министр обозначили позицию Франции следующим образом: Франция желала дружбы с Россией и нуждалась в ней как в союзнике в борьбе против Британии, которая оставалась последним препятствием для наступления всеобщего мира. Франция не желала воевать с Россией, поскольку ничего не хотела получить от последней. К тому же у нее имелись насущные задачи в Испании, каковые требовали личного присутствия Наполеона. Но Франция не могла позволить себе идти по пути покупки дружбы России за счет бесконечных уступок и передачи польских или османских земель. Посему Франции надлежит приготовиться к войне, чтобы быть в состоянии диктовать мир. Лористону велели открыто дать понять в Санкт-Петербурге: «Мы хотим мира, но готовимся к войне»{85}.

Раздражение Наполеона из-за невозможности вернуть Александра в лоно тесного союза очевидно прослеживается в личном письме, написанном им царю 6 апреля. «Результатом моих военных приготовлений станет наращивание войск Вашим Величеством. Когда же известия об их действиях достигнут меня здесь, мне придется собрать еще больше войск – и все из ничего!» – писал он. Оба государя следовали по этакой взаимной спирали недоверия и политики силы, каковая сильно затрудняла для них возможность придти к договорному урегулированию. Как признавал Наполеон позднее, они поставили себя «в положение двух размахивающих кулаками задир, которые, не имея желания драться, пытаются запугать друг друга»{86}.

5

La Grande armée

Вечером 25 марта 1811 г., наблюдая за ночным небом из импровизированной обсерватории в Вивье, Оноре Фложерг заметил комету в ныне несуществующем созвездии «Корабль Арго». Астроном видел ее вновь на следующий день и начал следить за движением кометы. Она находилась внизу на юге, но перемещалась в северном направлении и становилась ярче. 11 апреля ее засек Жан-Луи Понс в Марселе, а 12 мая – Уильям Дж. Бёрчелл в Кейптауне. Скоро комета стала видима невооруженным глазом, а к концу осени она сияла в ночном небе всюду от Лиссабона до Москвы. Люди глазели на нее, многие с простым любопытством, но другие усматривали в ней дурное предзнаменование{87}.

Причем, похоже, такие чувства росли, чем дальше тем больше на восток Европы. «Созерцая яркую комету 1811 г., – вспоминал приходской священник, – люди в Литве готовились к сверхъестественным событиям». Другой житель данной области не мог забыть, как все встали из-за обеденного стола и пошли глазеть на комету, а потом говорили о «голоде, пожарах, войне и кровопролитии». В России многие связывали комету с настоящей напастью в виде пожаров, опустошавших страну летом и осенью, и слепой испуг охватывал людей, видевших сияние. «Я помню, как пристально смотрел в небо на нее безлунной осенней ночью, и как меня охватывал детский страх, – писал сын русского помещика. – Ее длинный и яркий хвост, который, казалось, вздымался на волнах с движением ветра и словно бы подскакивал время от времени, наполнил меня таким ужасом, что в следующие дни я не смотрел вверх на небо по ночам до тех пор, пока комета не исчезла».