Книга XX век как жизнь. Воспоминания - Александр Бовин

«Коллектив Института международных отношений полностью разделяет и поддерживает принципиальную критику журналом „Коммунист“ и газетой „Известия“ теоретических „изысканий“ В. П. Радькова и осуждает неправильное отношение В. П. Радькова к критике.

Вместо того чтобы — как положено коммунисту и советскому ученому — самокритично пересмотреть свою работу в свете критических выступлений центральных органов печати, В. П. Радьков перенес дискуссии со своими оппонентами в студенческую аудиторию, встал на путь клеветы и инсинуаций по адресу Института и ряда научных работников. При разборе этих фактов в партийной организации Института В. П. Радьков проявил глубокую недисциплинированность, зазнайство, барски-высокомерное отношение к партийной организации, за что ему было вынесено партийное взыскание — строгий выговор.

Недостойное поведение В. П. Радькова глубоко возмущает коллектив Института. 30 октября с. г. ученый совет Института признал В. П. Радькова не соответствующим занимаемой им должности. В. П. Радьков от работы в Институте международных отношений освобожден».

Следуют подписи: ректора (Ф. Рыженко), секретаря парткома (И. Ильинский) и председателя месткома (А. Соловьев).

По нынешним меркам в «научной дискуссии» слишком заметны административно-партийные ноты. Но тогда были другие мерки. Тогда истиной считалось лишь то, что поддерживалось «наверху». И аргументами были не только научные доказательства, но и строгие выговоры, административные рычаги вообще. Иногда, как в данном случае, такие рычаги помогали движению теории. Но чаще — «просто» служили для затыкания ртов, так сказать, инославным.

Классический пример. У Хрущева возникает идея ввести смертную казнь за ряд экономических преступлений, включая взятки. Искоренить чтобы… Для подготовки соответствующих установлений создается рабочая группа. Юридическое начальство (прокуратура, Верховный суд, Министерство юстиции, институты), и почему-то я там оказался. Командовал нами заведующий административным отделом ЦК КПСС Николай Романович Миронов (впоследствии трагически погиб при аварии нашего самолета на подлете к Белграду). Собираемся, спорим, пишем. Большинство полагает, что введение смертной казни ничего не даст. И все-таки почтенные мэтры юриспруденции подписали бумагу с «научным» обоснованием этого самого введения. Моя подпись не стояла. Очень было неуютно, однако одержал маленькую победу над чиновничьим страхом.

Позже закрутилась еще более «крутая» история. Неугомонный Хрущев настаивал на том, чтобы казнить валютчиков Рокотова и Файбишенко. Но закон не позволял. Изменили закон. Придали ему обратную силу. Казнили. Мне пришлось пару раз выступать на каких-то ведомственных совещаниях, собиравшихся в порядке «одобрямса». Нудно выступал против. Потом где-то наткнулся на стихи:

Ах, это грозное большинство, На которое нету управы. Сохраняю свой статус-кво — Одиночка ненужной державы.

Автора не знаю. Мне все же было легче: я не чувствовал себя одиночкой, да и о ненужности державы еще не додумался. Еще хотелось петь: «Нам нет преград…» Верить хотелось.

Примерно летом 1963 года начались разговоры о возможном переходе в аппарат ЦК. Искусителем выступал Ф. М. Бурлацкий, к тому времени — ответственный консультант отдела ЦК КПСС (так в открытой печати именовался отдел по связям с рабочими и коммунистическими партиями стран социализма, которым руководил Ю. В. Андропов). Расширение группы консультантов вызывалось обострением борьбы между компартиями Китая и Советского Союза, борьбы, которая более десяти лет сотрясала международное коммунистическое движение. В ходе этой борьбы, не говоря уже о теории и практике социалистической революции, затрагивались проблемы экономики и политики, истории и культуры, международных отношений. Андропов не любил пустословия и подбирал «спецов».

С китайскими сюжетами мне пришлось познакомиться еще в аспирантуре, когда китайские аспиранты и студенты (а их в МГУ были сотни) внезапно, в разгар занятий, стали возвращаться в Китай. Их отзывали, чтобы предотвратить заражение молодежи советским «ревизионизмом». От открытых споров с нами китайцы уклонялись. Но с самыми близкими друзьями удавалось уединиться и поговорить по душам. Они не понимали, что происходит, не верили в наш «ревизионизм», но не могли ослушаться своих боссов.

Работа в «Коммунисте» давала возможность по первоисточникам знакомиться с основными направлениями дискуссии, позволяла отделить пропагандистские одежды от существа дела. А существо дела сводилось к тому, что в Китае победил мелкобуржуазный, крестьянский революционаризм, с его нетерпением, склонностью к экстремизму, левачеству, культом насилия, с его нежеланием считаться с объективными обстоятельствами. Отсюда — «большой скачок», стремление «досрочно» построить коммунизм (десять лет страданий — десять тысяч лет счастья), отсюда — курс на обострение международной обстановки, на революционную войну (полчеловечества погибнет, но погибнет и капитализм). Отсюда — критика решений XX съезда КПСС, возвеличивание Сталина.

Летом 1963 года была предпринята попытка сесть за один стол и сравнить аргументы. Встреча делегаций КПСС и КПК открылась в Москве 5 июля и была прервана 20 июля. Ни до чего не договорились.

«Коммунист» вынужден был печатать адаптированные для широкого читателя выступления советских партийных идеологов, принимавших участие во встрече с китайцами. «Адаптаторы» постарались: скучнейшие тексты, зубы вязли в тягомотине «штатных» формулировок, осколки здравого смысла еле-еле пробивались сквозь толщу пропагандистского мусора.

Долгое время всякого рода индивидуальные, партизанские действия на советско-китайском идеологическом фронте были запрещены. Стреляли только залпом и только из орудий большого калибра. Когда эти ограничения были сняты, мне показалось интересным перевести на простой, всем понятный язык содержание полемики между Москвой и Пекином. В октябре 1963 года в «Новом мире» появилась моя статья «Истина против догмы». Читая статью сегодня, хорошо понимаешь, что в нашей, советской «истине» было много догматического. И тем не менее, читая статью именно сегодня, видишь, что на нашей стороне были поиск, попытки ослабить догматические путы, пробиться к действительной истине.

Выступление в «Новом мире» ускорило мою передислокацию. В конце ноября Бурлацкий привел меня к Андропову. Представительная фигура. Я робел. Принесли чай с сушками, сели за большой стол, начались интеллектуальные смотрины. Долго говорили. О чем — не помню уже. Кроме одного. Андропов спросил, какое впечатление произвели на меня «важные» редакционные статьи, напечатанные в нескольких номерах «Коммуниста». И тут меня понесло («нудные», «пустые», «схоластические» и т. д. и т. п.). Федя толкал меня под столом ногой. Андропов молчал и слушал. Удивленно-заинтересованно, как мне казалось. Потом выдал какую-то нейтральную реплику и закончил разговор.

В коридоре Федор расшумелся: ты что, сдурел, это же речи начальства… Повздыхали и пошли восвояси.

Томительная неопределенность, и наконец звонок Бурлацкого: Андропов дал добро.