Книга Сын вора - Мануэль Рохас

— Смерть палачам!

Фонарь икнул — словно человек, которого ударили под ложечку, — и, всхлипнув, задребезжал дождем осколков; потом еще один, соседний, дрогнул и погас.

— Берегись, идут!

Когда я добрался до ворот, полицейские снова наседали, и мне опять пришлось ринуться наутек. Будет ли конец этой беготне? Мало того, что я плясал по вагону, увертываясь от быков, так еще бегай наперегонки с полицией! На этот раз я не торопился, чтобы не выдохнуться вконец. Добежав до первой улицы, я свернул в нее и вскоре выскочил на тот самый проспект, где попал в людской водоворот. Мои спутники разбежались кто куда. Ведущие к морю улицы, на которых почти не было магазинов и контор, оказались неожиданно безлюдными — точно перенеслись сюда из какого-то другого города, — и только разбитые фонари нарушали их обычную добропорядочность. Улицы, параллельные берегу, кишели народом, а на проспекте, куда я вынырнул, посреди мостовой бушевал огромными красными языками костер и было вовсе не протолкнуться. В квартале, где меня застала первая атака конной полиции, сгрудилась теперь не сотня, а добрая тысяча человек — не иначе как скатились со всех холмов, выползли из оврагов, высыпали из переулков, всяких там Садовых, Огородных, Тюремных, Амбарных, Миллионных, Козодойных; а другие небось побросали работу в мастерской или на пристани, торопливо привязали свои лодки и плоскодонки и прибежали на шум — кто с мешком, набитым углем, а кто даже босиком примчался или из-под засученной штанины белые кальсоны выглядывают. Какие-то люди копошились у двух трамваев, методично разламывая их на части: сначала выбили стекла, которые потом сотни ног растолкли в тонкую блестящую муку, потом — сиденья, рамы, фары; но не так легко расправиться с громоздкими вагонами, которые закованы, словно в броню, в огромные жестяные листы, да еще приделан к ним империал и прибиты ярко-оранжевые перила, отчего они кажутся особенно важными и неприступными. Вагоны стояли теперь двумя металлическими остовами, которые могла одолеть разве что автогенная горелка или кузнечный молот. Вскипало и перекатывалось волнами море голов, лиц, рук, ног.

— А ну, вали его!

Спалить железные громадины было все равно нельзя, и потому это предложение было встречено восторженным ревом. Те, что стояли поближе, подступили к вагону — всем места не хватило, — засучили рукава, поплевали на руки и навалились.

— А ну, взяли! — закричал кто-то.

Люди замерли. Но неуклюжий, тяжеловесный вагон не сдвинулся с места. В толпе засмеялись.

— Давай еще, взяли! — снова послышалась команда.

Кто-то принял на себя руководство операцией и стал отдавать приказания, словно такое задание, как повалить вагон, было делом обычным. Раздался дружный протяжный стон, и громадина немного подалась, накренилась, но падать еще не собиралась.

— Пошла, поднажми! — вырвался из сотен глоток торжествующий крик.

Шум перекрывал властный и решительный, требовавший повиновения голос самозванного командира. Почему это одни должны надрываться, а другие спокойно стоят в стороне, заложив руки в карманы?

— А ну нажми! Давай, ребята!

Я невольно заслушался, потому что этот голос напомнил мне трудные рабочие дни. Так покрикивали и Мачете, и Антонио, и Чоапино; так испокон веку властный голос требовал работы, и вот появились пирамиды, выросли соборы, были прорыты каналы, соединившие океаны, построены железные дороги в горах. Вагон дрогнул, наклонился — казалось, сейчас ляжет, но не тут-то было, он только сошел с рельс и, как ни в чем не бывало, остановился. Кругом зашумели, а потом снова раздался тот самый голос:

— А ну еще разок!

Теперь это не был окрик надсмотрщика или взводного, это не был приказ. Голос звал, звал настойчиво и решительно. Но к вагону было не подступиться. Люди облепили трамвай со всех сторон. Некоторые старались хоть руку просунуть, чтобы как-то помочь, а остальные стояли вокруг и помогали советами:

— Наддай, братва! Валится, валится!

Вагон стал медленно уступать, и в толпе раздались сначала редкие — точно взрывы хлопушек или щелканье кнута, — а потом все более частые крики восторга, слившиеся под конец в один сплошной рев, обрушившийся на улицу в ту самую секунду, как осанистый и равнодушный к своей участи, но несгибаемо упорный трамвай дрогнул под упрямым натиском и стал медленно крениться, уступив пять градусов, десять, пятнадцать, потом еще и еще. Сейчас он упадет. И он упал наконец, а люди рассыпались во все стороны, испугавшись, что от удара он разлетится вдребезги и ранит их осколками стекла, кусками дерева, железа; но все обошлось, никто не пострадал. Странное это зрелище — поверженный трамвай: тяжелые колеса, те самые колеса, которые перерезали и еще, надо думать, перережут немало рук, ног, спинных хребтов; железные оси, забитые тавотом и землей; влажные, точно покрытые испариной, толстые рессоры, и тут же паутина, обрывки цветной бумаги, ночные бабочки.

Повалив вагон, люди потеряли к нему интерес и устремились к другому, жалкому и ободранному трамваю, который мрачно стоял неподалеку и терпеливо ждал своей очереди. Вдруг появилась полиция — может, это были все те же полицейские, кто их разберет, на всех одинаковые мундиры, одинаково зеленые, одинаково синие или коричневые, — но народ не побежал. Пока бунтовщиков было двадцать, тридцать, у них было одно спасение — ноги; а теперь их были сотни, и полиция, сообразив, что толпу не одолеть, выжидала. Эскадрон медленно выстроился вдоль края мостовой, развернул крупы лошадей к тротуару. Люди настороженно притихли и ждали, не спуская напряженных глаз с полицейских, лошадей, сабель, пик. Еще несколько секунд, и посыпались злые крики:

— Смотрите, точно голодные псы!

— Рожи-то, рожи, кирпича просят!

— А офицер! Глянь-ка, не морда — кукиш!

У офицера на самом деле было маленькое, сморщенное лицо. Он явно нервничал, и черная статная лошадь под ним мелко дрожала, беспокойно прядая ушами и переступая с ноги на ногу.

— Чего они ждут?

— Чего тянут, собаки? За что только им деньги платят?

Вдруг на холмах зажглись огни, и город, протянув по склонам желтые щупальца огней, сразу вырос.

— Пошли!

— Да, пошли. А эти олухи пусть здесь торчат.

Я тревожно вздрагивал при каждом выкрике, при каждом грубом слове, вырывающемся из сотен глоток. Я вижу, как ругань больно хлещет жандармов по лицу, как они испуганно моргают при каждом новом наскоке. К чему над ними измываться? К чему их дразнить? И мне немного стыдно, что я среди этих орущих людей. Правда, всего лишь час назад эта самая конная полиция без всякой причины меня преследовала и травила, словно зайца. Но я подумал, что все-таки лошади, да и сами полицейские стоят здесь не по доброй воле, не ради удовольствия — их заставили, а вот нас никто не заставлял кричать. Но тут какой-то внутренний голос спрашивает меня, почему, собственно, полиция может, когда ей вздумается, кидаться на толпу, а люди не могут покричать в свое удовольствие. Поди разберись, уж лучше не лезть не в свое дело, а то схлопочешь пинок или зуботычину. Крики, ругань, оскорбления летели со всех сторон, я уже стал думать, что полицейские не выдержат, терпение лопнет, но ничего не произошло. Офицер и солдаты, казалось, оглохли. Кое-кто, правда, побледнел и беспокойно заерзал в седле, но большинство сидело на своих лошадях, как истуканы, даже глазом не моргнут, не люди — манекены, оловянные солдатики. Пятнами рубах белеют в темноте рабочие; что-то грозное висит в воздухе и, кажется, вот-вот взорвется. Взрыва, однако, не последовало. Людям надоело торчать здесь без толку, и они стали расползаться по улицам. Полиция не двинулась с места: не бежать же за каждым в отдельности, а кто из них главный — неизвестно.