Книга Тольтекское искусство жизни и смерти - Барбара Эмрис

– А представьте, как все это выглядело две тысячи лет назад! – воскликнул он, распираемый восторгом. – Храмы сверкали в солнечном свете, поблескивали исполинские пирамиды, зовя паломников со всех уголков полушария, – это был маяк для блуждающих душ! Представьте себе все эти ярко выкрашенные стены, росписи, позолоченные порталы! Представьте красоту этого места, великолепие, волнами расходящееся от его могучего сердца, – одно только воспоминание об этом способно воскресить мертвого!

Дон Эсикио снял свою пыльную шляпу и прижал к сердцу. Блеск в его глазах говорил о том, что он сильно взволнован, – это и забавляло, и раздражало его спутницу.

– Зачем же мне воображать этот великий город, отче? Я здесь бывала.

– Claro[26], – сказал он, мельком взглянув на нее. – Вы сохранились гораздо лучше, чем эти храмы, сеньора. Я искренне вами восхищаюсь.

– Я – La Diosa, – напомнила она ему, вставая и, видимо, полагая, что в полный рост произведет на него более сильное впечатление.

Ветер развевал ее рыжие волосы и играл редкими складками платья.

– Это в каком же видении вас так величают, позвольте поинтересоваться? – спросил он, глядя на нее ясными и невинными глазами.

– В самых глубоких видениях человечества, – резко ответила она. – А теперь убирался бы ты отсюда. Не до тебя мне.

– Вот как? А до кого же тебе, дорогая моя?

– Пошел вон! – прикрикнула она. – Исчезни, шут! Лучше поищи старушку, если знаешь, где она, и пришли ее ко мне!

– Она смотрит сон вместе с ним – вон там, – сказал он, снова показывая на пирамиду Солнца. – А ты не смотришь.

– Что она делает? – выпалила она.

Сверху вниз Лала посмотрела на этого чудного человечка, наряженного на собственные похороны, потом перевела взгляд на высившуюся вдали пирамиду. Теперь пирамида была больше и великолепнее, чем казалась в окутывавшем ее рассветном тумане. Солнце как будто увеличило ее, вернуло ей какую-то необъяснимую силу. Да, время изменило ее, но она навсегда останется свидетельством тайны.

– Она… там? – Смутившись, Лала повернулась к Эсикио.

– Что общего у луны и солнца, сеньора? – спросил он.

– Свет. И сила просветления, – ответила она, все глядя на большую пирамиду. – Так ты говоришь, старуха там?

– Ничего, – произнес он, не обращая внимания на ее слова. – Ничего у них общего нет.

Дон Эсикио встал. Рядом с этой высокой женщиной худой старик казался карликом.

– Ты глупец, – сказала она. – Как и те, что жили до тебя, и те, что рождались потом.

– Ты в этом уверена? – ответил Эсикио.

Он дождался, пока она повернется к нему, и смерил ее строгим взглядом. Его глаза поблескивали не то озорством, не то еще чем-то – но разве поймешь этого старика? Когда весь мир, казалось, снова притих, Эсикио заговорил.

– Ты – просто отражение, дорогая моя, – почти с нежностью сказал он. – Ты – лишь слабый отблеск, вообразивший себя солнцем. Твое сияние – фальшивка. Ты – подделка. – Он помолчал, оттеняя вескость своих слов. – Я и сам – лишь игра света, обманщик. Все мы – всего лишь грубые отпечатки единственной вечной истины. Поэтому мы и стоим здесь, в дальнем конце этой дороги, и, подобно выброшенным на берег морякам, издали глядим на сотворенный мир с этого надменного святилища материи и смерти.

Лала с презрением посмотрела на него и отмахнулась от его слов, устремив взгляд на пирамиду Солнца.

– Мать Сарита должна быть здесь, при мне, – сказала она. – Она – то же самое, что и я. Мы с ней – одно и то же.

– Только не сегодня. Сегодня она – само восприятие.

– Восприятие зависит от слов! – возразила она и заколебалась, как будто пытаясь что-то вспомнить. – В начале было…

– Не было никакого начала, – перебил ее он, расплываясь в улыбке. – Никогда никакого начала не было. Ты веришь тому, что вычитала в книге, что застряло в замороченных умах людей. Эсикио, это привидение, что стоит перед тобой, тоже когда-то думал, что нашел смысл. О, сколько он терзался насчет смысла! Как только он выбросил все эти терзания из своего помраченного видения, взошло солнце и мир проснулся внутри его. С тех пор он не переставая смеется.

Тут старик издал громкий радостный вопль и пустился в пляс, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, как весело играющее дитя.

– Есть у меня тело или его нет – я смеюсь, я сама радость, и, где бы я ни был, всегда светит солнце.

– Что толку от солнца? – сказала Лала, не впечатленная его выходками.

– И от меня, – фыркнул от смеха дон Эсикио, поднимая лицо к небу. – Да и от смеха – какой толк, верно?

И он снова разразился ликующим криком, а за ним последовал взрыв гомерического хохота, от которого задрожали камни.

Внезапно что-то вокруг изменилось. Все так же светило солнце, но все погрузилось во мрак. Вдалеке прокатился гром, хотя туч не было. Ветер с силой рванулся вверх по ступенькам пирамиды, ошеломив старика. Он снова завопил, на этот раз удивленно, и увидел, как на дороге выросло с десяток пыльных вихрей, воронками вытягивающихся вверх. Все еще смеясь, он запрыгнул на огромную каменную ступень, потом снова соскочил вниз и тремя прыжками вернулся к тому месту, где стояла женщина.

Волосы женщины развевались на ветру. Глаза ее горели красным огнем, лицо выражало свирепую решимость. Как легко он вывел ее из себя! Ее захватила собственная магия. Она взмахнула рукой – и к небу поднялся целый ураган пыли, скрыв из виду лежащие внизу руины. Стало еще темнее, на утреннее солнце наползали черные тени, пытаясь стереть его с неба.

Стоя друг подле друга во внезапно воцарившейся темноте, оба долго молчали. Наконец старик хихикнул.

– Чую мерзкое зловоние Страшного суда, – проговорил он.

– Вот и славно.

– Но попахивает и страхом, только не моим, милая моя, а твоим.

Эсикио опять засмеялся – весело, понимающе.

– Твоя сила – не более чем паутинка, сплетенная из слухов и молвы. Дочь слухов, ты слышишь, как я смеюсь?

Казалось, отовсюду доносится тихое хихиканье – явно человеческое, но непостижимо было, откуда оно взялось. Затем из глубоких тайников разрушенных дворцов, из пустых храмов поднялся целый хор смеха. Из долины, с возвышающихся за ней гор и холмов, слышны были раскаты веселого хохота, от которого становилось хорошо на душе. Звук многократно отражался от древних стен и парапетов, эхом проходя сквозь город и бомбардируя тьму.

Лала в гневе замахнулась, желая сбросить старого плута со ступеней и вообще прекратить его существование, но он куда-то исчез. Она застыла, прислушалась и услышала, как он, дурачась, орет что-то с вершины их пирамиды. Его смех звенел над ней, потом раздался откуда-то снизу и в конце концов зазвучал со всех шести сторон. Казалось, ничто не может заставить его умолкнуть.