Книга Кто брал Рейхстаг. Герои по умолчанию... - Николай Ямской
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так что прощально помахав высоким гостям в Ялте ручкой и вернувшись к своему кремлевскому столу, Сталин уже подготовил себя к глубокому проникновению в истинные замыслы друзей-соперников. Искомое нашел довольно быстро. Причем не столько в личной с ними интенсивной переписке, сколько в обширной базе оперативных данных, которыми, письменно и устно, его ежедневно и в изобилии снабжали Генштаб, НКВД, а точнее их глубоко внедренные в стан лукавых союзников «глаза-уши». Понятно, что из этого бурного потока, полного разнообразной, а порой и противоречивой информации, цепкий сталинский глаз прежде всего выхватывал то, на что была всю жизнь настроена вся его невероятно подозрительная к внешней среде натура. А тут материала для размышлений было сколько угодно. Очень уж, например, легко, судя по сводкам Генштаба, англо-американские войска перемахнули Рейн. И слишком уж очевидно гитлеровское командование оголяло западные подходы к Берлину, перебрасывая основные силы на восток, навстречу наступающей Красной Армии. Скрытые источники в штаб-квартире союзников – да и сами Рузвельт с Черчиллем в своих личных к нему посланиях – все чаще сообщали о попытках гитлеровской верхушки вести сепаратные переговоры. Вождя от такого иезуитства просто распирало: а уж не пытаются ли союзнички своей показной открытостью усыпить его бдительность; не блефуют ли фюрер и компания, пытаясь эдаким манером расколоть антигитлеровскую коалицию? К началу апреля подозрения перешли почти в уверенность. Последнюю же точку поставило конфиденциальное сообщение из штаб-квартиры генерала Д. Эйзенхауэра: главнокомандующий экспедиционными войсками союзников в Западной Европе вдруг взялся за подсчет возможных потерь при штурме Берлина. Насчитал, что одних убитых получится до 100 тыс. Все остальное Сталин уже просто пробежал глазами. Ибо главное ему уже было ясно: «Берлин! Надо быстрее брать Берлин! Его взятие разом снимет все вопросы. И в настоящем. И на будущее… »
С ускорением Сталин не задержался. Тем более что и «ускоритель» уже имелся. На эту роль страстно напрашивался Г. Жуков. О горячем желании последнего ударить главными силами напрямик и, проломившись через Зееловские высоты, на плечах противника ворваться в Берлин, Сталин уже был в курсе. Не был для него секретом и истинный мотив нетерпеливости амбициозного маршала. Очень уж того не устраивало «окружить» и «совместно с 1-м Украинским».
Ведь «окружить» – еще не «взять». А брать вместе с маршалом Коневым – значит, и славу с ним делить…
Потери при жуковском варианте, конечно же, вырастали в разы. Но когда данное обстоятельство останавливало Жукова? И почему оно должно останавливать его, Сталина? Тем более сейчас, когда до Великой Победы осталось каких-то несколько десятков километров? Да и такими уж и большими будут эти потери, если у того же Жукова общее превосходство над противником в 3—4 раза при норме 1,5?
Главное – не тянуть. Самое краткое расстояние между двумя точками, как известно, прямая. По этой прямой войска Жукова быстрее пробьются к Берлину. А «соцсоревнование» с Коневым – это даже хорошо. Резвее будут шевелиться оба…
Поздней ночью 29 марта 1945 г ., зная, что командующий 1-м Белорусским фронтом еще утром по вызову Ставки прибыл со своим планом в Москву, Сталин вызвал его и начальника Генерального штаба А. Антонова к себе в кремлевский кабинет. Получив от последнего подтверждение, что войска Рокоссовского все еще заняты добиванием противника в районе Данцинг – Гдыня, Сталин объявил о своем решении начать берлинскую операцию, не дожидаясь подхода соединений 2-го Белорусского фронта. И с корректировкой плана Ставки в соответствии с предложениями Г. Жукова. Уже на следующий день А. И. Антонов познакомил Жукова с проектом стратегического плана Берлинской операции, куда полностью был включен план наступления 1-го Белорусского фронта.
Так была окончательно решена судьба последней грандиозной битвы Великой Отечественной войны.
Две недели спустя, 12 апреля, получив скорбную весть из Вашингтона о кончине Президента США Франклина Делано Рузвельта, И. Сталин, конечно же, огорчился. Но лично собой остался удовлетворен: это событие он уже сумел предусмотреть.
Однако далее это теплое чувство самоудовлетворения резко пошло на спад. Потому что начавшаяся через четверо суток и спланированная на девять дней операция (первоначальный срок исполнения Верховный указал – 25 апреля) растянулась более чем на две недели. И завершилась безоговорочной капитуляцией фашистской Германии только 8 мая.
Так что никакого выигрыша по времени не получилось.
Да и самое главное: спешить-то, оказывается, было совсем ни к чему. Понять это Генералиссимусу было совсем несложно. Всех и делов-то: глянуть на тот злосчастный доклад о «берлинских» подсчетах Эйзенхауэра ясными, не замутненными подозрением глазами. И не отмахиваться, как от «дезы», от последующих донесений внешней разведки. А ведь та сообщала, что, сделав подсчет возможных потерь «при взятии Берлина» и заручившись поддержкой Объединенного Комитета начальников штабов союзников, Эйзенхауэр предложил политикам самим объяснить гражданам США и Великобритании, во что обойдется армиям этих стран столица третьего рейха. После чего пункт «штурм Берлина» из планов союзников был просто изъят. Более того, сразу же после кончины Президента США и за четыре дня до начала Берлинской операции Сталин сам отослал телеграмму генералу Дуайту Эйзенхауэру, в которой просил остановить наступление союзников с тем, чтобы советские войска первыми вошли в Берлин «в соответствии с соглашением с Рузвельтом и ввиду массы пролитой нашим народом крови… » Эйзенхауэр ответил положительно.
Казалось бы, самое простое – не спешить. И вернуться к менее кровопролитному первоначальному плану Генштаба.
Но как раз это, казалось бы, самое простое для Сталина и было самым сложным. В его сознании совершенно не укладывалось, что человеческий фактор для союзников являлся столь существенным. Ведь в нашем первом в мире рабоче-крестьянском государстве и втрое большие жертвы не считались чрезмерными. Причем, объективности ради, важно подчеркнуть: так считали отнюдь не один Сталин или верные его полководческой школе военачальники. Ну, скажи тогда, почти на самом исходе долгой войны нашим бойцам – всем этим рядовым, сержантам, старшинам, офицерам, что есть иные пути, другие решения. И что 100 тыс. жизней даже за поверженный Берлин – слишком высокая цена. Уверен: девять из десяти потемнели бы лицом, но приняли бы как должное.
И не только потому, что вместе со своим Главнокомандующим не могли выкинуть из своей цепкой солдатской памяти, как не очень-то поспешали союзники с открытием второго фронта, как легко теперь расступались перед ними немцы.
И даже не потому, что давно уже не ведали в своей жизни иного отношения и иного порядка, кроме приказного: «Умри, но исполни!»
А потому что воевали не за ордена, а за Победу. За ту, за которую и без приказов сверху своей жизни не жалели…
Так что весной победного 45-го Сталин без всяких неприятных для своего иконописного образа последствий мог легко позволить себе то же смещение в сознании, что посетило его в трагическом 41-м. Тогда он до последней минуты верил в то, что разгадал Гитлера и может его перехитрить. Чем обрек наш народ на изнурительно долгую, невиданно кровавую в человеческой истории войну.
