Книга Эйнштейн - Максим Чертанов

А вот Эйнштейн сам о себе. Королеве Бельгии Елизавете, 9 января 1939 года: «Кругом царит моральный упадок и порождает настолько гнетущую атмосферу страдания, что никто не может игнорировать их даже на мгновение… Тем не менее бывают минуты, когда чувствуешь себя свободным от самого себя со своими человеческими ограничениями и недостатками. В такие моменты воображаешь, что один стоишь на какой-то маленькой планете, глядя в изумлении на холодную красоту вечного, непостижимого: жизнь и смерть перетекают из одного в другое, и нет ни эволюции, ни судьбы, только бытие». «Мир, каким я его вижу», 1931 год: «Я — одиночка, непригодный для работы вдвоем или в команде. Я никогда всем сердцем не принадлежал ни стране, ни друзьям, ни даже семье. Эти связи всегда сопровождаются смутным чувством отчужденности, и с годами желание вырваться возрастает. Такая изоляция иногда мучительна, но я не сожалею о том, что она отрывает меня от понимания и симпатии других людей. Я что-то теряю, конечно, но потеря компенсируется независимостью от суждений других людей, и я таким образом избегаю искушения строить мое внутреннее равновесие на столь хрупком фундаменте». 1936 год, «Автопортрет»: «Горе и радость приходят извне, твердость — изнутри, от собственного усилия. По большей части я делаю то, что мне хочется, к чему меня ведет мой собственный характер. Меня смущает, что за это меня окружают любовью и уважением. Стрелы ненависти в меня тоже шлют; но они никогда не поражают меня, потому что они принадлежат другому миру, с которым у меня нет никакой связи. Я живу в одиночестве, болезненном в юности, но восхитительном в зрелые годы». Сравнивая себя с Бессо: «Микеле — человек мира, круг его интересов настолько широк, что он не мог стать маньяком, одержимым одной мыслью. Только маньяки способны получить то, что мы считаем значимым результатом»; «Бабочка и крот существа совершенно разные». В 1953-м сказал своей последней подруге, Джоанне Фантовой: «Я родился с кожей слона; нет никого, кто может причинить мне боль».

Историк Томас Левенсон: «Он был лишен эмпатии — не умел представлять, что чувствуют другие». Однако он был способен на эмпатию. В декабре 1949 года к нему в гости зашел берлинский эмигрант Рудольф Эрман, жена которого, возвращаясь в это время домой, упала, сломала ногу и лежала, пока муж не вернулся. Эйнштейн писал ей в тот же вечер: «Я был совершенно раздавлен ужасом, когда услышал, через что Вы прошли. Беспомощно лежать на холодном снегу со сломанной ногой, не зная, как долго это продлится, минуты тянутся как часы… Дьявол изобретателен, как нацисты… Но мы должны держаться вместе и получать удовольствие друг от друга и от всего, что находится за пределами непостоянства судьбы и навек остается даром для тех, кто способен на теплое человеческое чувство…» Дороти Комминс, соседка по Принстону, вспоминала, как летом 1953 года ее мужа с сердечным приступом отвезли в больницу, и Эйнштейн, едва узнав об этом, пошел к нему, несмотря на ужасную жару и собственную слабость, а когда больной спросил, зачем он так утруждался, ответил: «Любовь не задает вопросов».

Так что эмпатия была, и сильная, но какая-то выборочная: мог ощутить простое страдание, но не сложное переживание, и дальним сочувствовал острее, чем ближним. Филипп Франк: «Эйнштейн испытывал страх перед близостью с другим человеком. Из-за этой своей черты всегда был один, даже если находился среди студентов, коллег, друзей или в кругу семьи». В 1950 году Эйнштейн с неожиданной откровенностью отвечал на письмо незнакомой женщины: «Чувство неловкости охватывает меня при неминуемом приближении дня рождения… Затем наступает этот ненавистный день, когда любовь моих ближних доводит меня до состояния безнадежной беспомощности. Сфинкс ни на минуту не отпускает меня, и вот я мучаюсь угрызениями совести, будучи не в состоянии отплатить за всю эту любовь, ибо мне не хватает внутренней свободы и раскованности». Этот страх и отсутствие внутренней свободы, возможно, частично врожденные (вспомните исследования о математиках-музыкантах: отлично развито абстрактное мышление, хромает эмоциональное восприятие), частично вынужденные: ребенок, отвергнутый и обижаемый сверстниками, строгая, не отвечающая на проявления чувств мать. Отсюда и «иголки», и «стена», которую он возводил между собой и другими… И в то же время искал все новых и новых друзей (и легко находил); чего-то ему без них не хватало.

Наука, впрочем, тоже не спокойный стерильный мир, она заставляет страдать. К Бессо, 13 мая 1911 года: «Я уже больше не задаю вопрос, существуют ли эти кванты на самом деле. Я больше не пытаюсь воссоздать их, так как знаю теперь, что мой мозг не в состоянии постичь проблему с этой стороны». В июне он решил временно плюнуть на кванты и вернуться к гравитации. В 1907 году он считал, что тяжелые тела искривляют лучи света (Солнце, например, отклоняет лучи, посланные с дальних звезд), но зарегистрировать это отклонение нельзя, теперь догадался: можно, когда будет затмение и Солнце своей убийственной яркостью не помешает наблюдениям. (Если сравнить положение группы звезд, находящихся вблизи Солнца днем во время затмения, с положением этой же группы звезд ночью, то в первом случае световые лучи от этих звезд, проходя около Солнца, должны искривляться и, следовательно, окажутся смещенными относительно их обычного положения на небе.)

Он вычислил предполагаемую величину отклонения звездного луча от прямой — 0,87. Неправильно, но он тогда этого не знал, ибо делал вычисления для плоского пространства, как у Минковского, и применял «плоскую» евклидову геометрию. Опубликовал статью «О влиянии силы тяжести на распространение света» и предложил астрономам заняться изучением затмений, чтобы проверить его гипотезу.

Летом съездили с женой к ее родителям и уже начали думать, как сбежать из Праги: Милеве там тоже не нравилось из-за одиночества и плохо устроенного быта. В августе он получил приглашение из университета Утрехта; Гроссман (уже декан физико-математического факультета) и Цангер звали в цюрихский Политехникум, получивший к тому времени почти университетский статус. Пока семестр не начался (до 1 октября), Милева жила у родителей, а он съездил в Цюрих на конференцию учителей и там вел переговоры, а 25 сентября посетил второй в жизни крупный съезд естествоиспытателей — в Карлсруэ. Там опять завел друга — химика Фрица Габера (1868–1934), еврея, перешедшего в христианство, полностью ассимилировавшегося, страстного немецкого патриота, директора Института физической химии и электрохимии при Обществе кайзера Вильгельма; его жена Клара, защитившая докторскую по химии, впоследствии стала достойной подругой Милевы.

А та писала мужу 1 октября: «Наверное, в Карлсруэ было очень интересно… И я с удовольствием побывала бы там и посмотрела на всех этих замечательных людей… Мы не видели друг друга уже целую вечность, мне интересно, узнаешь ты меня при встрече или нет». Когда Филипп Франк вскоре встретил ее в Праге, она показалась ему «мрачной и подавленной». Потом Эйнштейн Франку что-то втолковывал насчет ее «плохой наследственности». Муж с женой отдалились друг от друга — тут не надо искать ни «наследственного», ни «надличного», так бывает, и не только у физиков. Любовь мешала науке? Ничуть она не мешала, когда он СТО придумывал… «Вы должны знать, что большинство мужчин (а также немало женщин) по своей природе не моногамны. Эта природа дает о себе знать особенно решительно, когда традиции и обстоятельства встают на пути», — писал он врачу Эжени Андерман 2 июня 1953 года. Для уравнения измены (одна надоела + другая появилась) не хватало лишь одного члена.