Книга Четыре друга на фоне столетия - Вера Прохорова

Твое письмо (второе) меня и огорчило (эгоистично) и успокоило (из-за того, что ты будешь отдыхать в постели). Ты правда страшно устал и тебе нужен отдых. От твоего письма мне еще больше захотелось тебя видеть и чувствовать.

Мне так жалко и досадно, что я в тебе часто вызываю нетерпение и досаду, и так хотелось бы этого избежать.

Ты пишешь, что тебя надолго не хватит, и я себя чувствую опять очень виноватым.

Ну ладно, пожалуйста, не досадуй на меня. Я так хочу (и буду делать), чтобы все было хорошо.

В моем путешествии все было довольно удачно, красиво и элегантно. Кроме самого главного — я недоволен своим выступлением. Конечно, это естественно, поскольку у меня был большой перерыв, но все-таки жалко (внешне это был очень большой успех, но ты ведь знаешь, что это для меня не главное).

На обратном пути я на один день задержался в столице Украины, где целый день опять сидел за инструментом, готовясь к 28-му (отложенному 30 мая) в Москве. Приехал 27-го и застал твое первое письмо из аэропорта (меня оно очень огорчило, по-видимому, я действительно „маленький“, если не умею делать простые вещи). Напиши мне, пожалуйста, как это обошлось.

Ты, вероятно, останешься до дня рождения сына. И это мне понятно, так оно и должно быть. Теперь мне очень интересно, когда я тебя все же увижу, потому что очень скоро опять уеду.

Прошу тебя очень, по возможности отдыхай и старайся не раздражаться — это для тебя главное. Ты скажешь: „Легко сказать!“, но будешь не прав. Хотя у меня очень многое по-другому, но по части волнения, нервов и перегруженности на работу, правда, у нас выйдет так на так…

Желаю тебе, чтоб твои заботы в Казани увенчались успехом, чтобы ты хорошо себя чувствовал, а главное, чтобы ты всегда был счастливым.

Обнимаю тебя, твой Славкин 29.05.64»

* * *

Весной 2009 года я решил набрать номер телефона Веры Ивановны. Перечитав записи наших разговоров, я подумал, что из всего этого может родиться книга.

Мы не виделись больше пяти лет. И уверенности в том, что Вера Ивановна не сменила телефон, у меня не было. А если быть совсем честным, у меня ни в чем не было уверенности.

Прохорова на звонок ответила. И я возликовал. Потому что у меня вновь появилась возможность поговорить с Эпохой. Ведь именно ее голос, да простят мне высокопарность, я услышал в телефонной трубке.

Я попросил Веру Ивановну о встрече, так как хотел показать ей расшифровку наших бесед. И расспросить о многом другом.

«Как мило, что вы решили показать мне текст, для меня это уникально, — сказала Вера Ивановна. Голос у нее был уже не тот, не так звенел и разливался, как несколько лет назад. Впрочем, оно и понятно — Прохоровой шел 92-й год. — А то я сейчас читаю о Рихтере, и мне начинает казаться, что пишут не о Славе, а о каком-то гангстере. Так, женщина, претендующая на звание знатока Рихтера, утверждает, будто он никогда не говорил по телефону. А как же порою мы тогда с ним общались?

Давайте мы с вами созвонимся завтра. У меня после обеда будет урок, а до обеда я, кажется, свободна.»

Я положил трубку и почувствовал себя на вершине мира…

На следующий день мы созвонились. И договорились о встрече.

И вот я снова в той же квартире в Сивцевом Вражке. И меня встречает хозяйка — улыбчивая, гостеприимная, скромная. Прекрасная.

Мы не виделись с ней несколько лет. С одной стороны, Вера Ивановна вроде и не изменилась. А с другой, годы конечно же не прошли бесследно.

Она уже с трудом ходила, была согнута почти под прямым углом. Но когда садилась на свой любимый стул (у нее дома, кажется, и было только три стула) и с какой-то почти застенчивой улыбкой принималась расспрашивать о том, как дела, а я, коротко ответив, сам старался расспросить ее о многом, передо мной представала все та же Вера Ивановна. Та же Buna…

Я совершенно не задумывался о том, сколько ей лет. Мне было так интересно, что мы могли говорить и два, и три часа. Лишь когда приходила племянница Веры Ивановны и справедливо замечала моей собеседнице, что нельзя так долго находиться в одном положении, это вредно для ног, и вообще, на сегодня разговоров достаточно, я вспоминал, что Прохоровой на самом деле уже очень много лет. И ей действительно надо отдохнуть.

Но каждый раз, покидая квартиру на Сивцевом Вражке, я давал себе слово обязательно сюда вернуться. И случалось, приходил к Прохоровой чуть ли не каждый день…

В ее квартире по-прежнему обитает кошачья семья. «Вы не против кошек? — во время нашего нового свидания спросила меня Прохорова. — Вот и замечательно. А то ведь коты чувствуют отношение к ним. Проходите в комнату».

* * *

Я все думала после нашей предыдущей встречи…

Мои слова — это такая ответственность перед памятью Славы. Ведь о взаимоотношениях между ним и Ниной говорить неприятно.

Митюля — это такой реванш. Ведь он оказался невероятно мстительным. Но Нина сумела сделать его наследником. Пусть абсолютно противозаконно, но сумела. Ему досталось все. И он начал продавать. Недавно узнала, что он продал рояль Славы…

Боже мой!

Мало того, он же еще получил право продавать разрешения на выпуск пластинок с записями Славы. Таинственным образом.

Когда Наташа Гутман пошла к нему за разрешением, он отказал. При этом шаркнул ножкой: «Вон у меня сколько записей лежит под диваном, но вам не дам. Просто не хочу».

И еще позволил себе антисемитские высказывания. Для Святослава это такое посмертное поругание!

Нельзя сказать, что Светик ненавидел его. «Мне его жалко даже», — сказал он как-то. Но Митюля был для него такой обузой!

Главное, чего я не могу простить Нине, это ее отношения к Славе. Потому что любила она только одного человека, Митюлю. В мороз она пойдет босая по снегу, если Мите надо принести бутылку водки. Ночами сидела при нем, когда к нему нельзя было подойти, — он пьяный был агрессивным и тут же бросался в драку.

Для Дорлиак Митюля был единственным смыслом жизни.

Как-то у нее вырвалось в адрес племянника: «Какой красавец!» А у Митюли на лице были явные следы потасканности и деградации. При этом все свои неудачи он срывал на Нине. Он был неудачным актером, не мог удержаться ни в одном театре.

Как-то он разбил машину, наехал на двоих людей, и его арестовали. Так Нина заставила Свету пойти к Фурцевой: «Иначе я умру. Если с ним что-то случится, я жить не буду». И Светик пошел к министру.

«Фурцева достала огромную папку, — рассказывал потом Святослав, — где были все протоколы на Митюлю. Документально описывалось, как он себя ужасно вел, как ругался матом на милиционеров». Фурцева тогда сказала: «Хороший вы человек, Святослав Теофилович, но как вас обманывают! Но ради вас мы его, конечно, освободим».