Книга Дмитрий Лихачев - Валерий Попов

Уже тогда, как лучшая защита от ужаса, появляется юмор, попытка унизить, а значит, победить врага смехом. Перед битвой 1118 года с польским королем Болеславом появляется насмешливое обращение к нему: «…прободем трескою (щепкою) чрево твое толстое!»[2].

Продолжение — и развитие этой традиции — знаменитая картина Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

Искусство создает свои стройные модели вместо хаоса, что помогает освоить все, даже горе. Искусство не уничтожает горе, но отменяет хаос, гармонизирует все — в том числе и беду. И вместе с тем, считает Лихачев, понятия хаоса, ужаса бесконечного, отменять нельзя — мир становится мертвым и плоским.

Иногда, когда хаос, ужас жизни, пытаются забыть, надо напомнить о хаосе. Этим занимались как и древние, так и самые новейшие направления искусства. Лихачев приводит пример Пикассо, который «снова впускает первобытный ужас в искусство», чтобы прекратить слишком привившееся в салонном искусстве сладенькое, неубедительное нивелирование хаоса… Искусство призвано бороться с хаосом… путем совершенного изображения хаоса. Задача искусства — вовсе не покой, а «упорядоченное беспокойство». Всякое «обнаружение хаоса» есть в какой-то мере внесение в него упорядоченности. Среди великих творцов встречаются пророки, прорицающие картины будущего ужаса, а значит — предостерегающие, спасающие человечество.

«Тайные враги искусства», как называет их Лихачев, стремятся закрыть свои глаза и глаза других на беспокоящее искусство, наводят свой «поверхностный порядок», становятся критиками и искусствоведами.

Дольше всего, по мнению Лихачева, держалось средневековое искусство, поскольку оно отражало не реальность, а «высокие устои», вечные и нетленные.

В книге «Очерки по философии художественного творчества» Лихачев рассматривает важную проблему — соотношение истины и мифа. «Миф — это ложь?» — спрашивает Лихачев… Но ведь и истину трудно определить, это понятие весьма субъективное… Она появляется только из чьих-то конкретных уст и всегда искажается страстью говорящего, попыткой притянуть ее к чему-то актуальному для доказательства своей правоты. И поскольку истин множество и единственную не избрать — их заменил миф, стройный и убедительный, в котором изображена наиболее совершенная картина мира. Без систематизирования, без мифологизации не может быть воспринята данность. Хотя и мифы тоже могут быть субъективны. Есть несколько вполне убедительных и даже совершенных, но абсолютно несхожих мифов о Достоевском… Есть Достоевский Леонтьева и Достоевский Мережковского, Бахтина. Миф — удобство в обращении со сложной данностью. Миф упрощает мир.

С эпохами, утверждает Лихачев, стиль мифа меняется, в связи с потребностями общества. Стиль должен обновляться, чтобы будоражить мысль человечества, готовить и объяснять новую эпоху.

В этой главе, к сожалению, можно вместить лишь несколько сокращенный пересказ лихачевских открытий…

Стили — романтизм, реализм возникают сами, и лишь потом ученые формулируют их, определяют их законы. И когда законы нового стиля определены и объяснены — стиль умирает. В его недрах уже зародился новый стиль, но его рождение каждый раз требует особых усилий, особой талантливости и даже гениальности.

«Этим объясняется, — пишет Лихачев, — почему наиболее выдающиеся творцы обычно возникают на стыке стилей. Шекспир принадлежит барокко и классицизму, Пушкин — романтизму и реализму, Гоголь — романтизму и натурализму. Последним двум течениям принадлежит и Достоевский. Растрелли строил в стиле барокко с элементами рококо… Новый стиль создается на „свободном“ материале хаоса… Вглядываясь в череду сменяющих друг друга стилей, мы замечаем одну характерную особенность: простой стиль, постепенно усложняясь, становится декоративно-сложным, а затем, внезапно обрываясь, без всякой постепенности и без переходов сменяется снова простым стилем, но не похожим на предшествующий».

Соотношение творения и творца оказывается отнюдь не однозначным, в разные эпохи «вес» того и другого меняется. В древнерусских летописях автор не ценится (хотя мастерство его несомненно) — события происходят как бы сами собой, что придает им достоверности.

В дальнейшем развитии литературного процесса Лихачев отмечает две противоречивые тенденции: рост личностного начала, индивидуальных моментов, чувство собственности (особенно с XVI века) — и все увеличивающийся разрыв автора и его творения — и это делается специально. В литературе Нового времени — с XVII века — автор стремится создать как бы самостоятельно существующее произведение, как будто чужое, не его. Эта тенденция развивается в XVIII веке. Это — век театра (то есть действий, диктуемых персонажами, а не автором). Это — век пародий, автор которых как бы «пасует» перед великим первоисточником и лишь отмечает в нем некоторые недостатки, достойные насмешки. Это век авантюрных повестей, словно бы найденных в «старинном сундучке» и не имеющих ни малейшего отношения к автору, лишь опубликовавшему рукопись. Большинство напечатанных книг этого века — якобы найденные записки, не роман — а просто связка случайно обнаруженных писем. Все это, несомненно, делалось для большей убедительности: автор ничего не выдумывал, а лишь представил чью-то жизнь так, как она протекала на самом деле.

Хитрость эта долго бытовала в литературе, порой становясь весьма изощренной. Замечательный русский писатель Лесков не только выдавал свои рассказы за чужие, будто бы услышанные или найденные «в тумбочке» — он давал к ним свои комментарии, нарочито нелепые, неверные, еще раз убеждая читателя, что события — подлинные, а их публикатор — лицо случайное, не имеющее никакого отношения к их созданию: вон какую чушь несет, ничего даже не понял в происходящем… о каком авторстве может идти речь?

Лихачев замечательно подметил и описал всю сложность отношений между автором и его творением — что полезно не только авторам всех эпох, но и ученым, и взыскательному читателю.

В своих трудах Лихачев разобрал и весьма важную проблему взаимодействия соседних культур. Агрессивно ли их общение — или плодотворно? Мы знаем и те, и другие случаи. Лихачев словно уже предвидел проблемы, которые возникнут на границах культур. Лихачев определяет два типа границ между культурами. «Если граница сохраняется как зона общения, — пишет он, — она обычно и зона творчества. Зона формирования культур»[3].

Такие границы некоторые из нас еще помнят. Потери их переживались трагически. Помню, я написал статью «Русскому языку шел акцент». Как приятно было вдруг шутливо — и ни для кого не обидно — перейти на акцент соседнего дружеского народа: «Эт-то ошень тороко!» или — «Паслюшай, дарагой!» Кроме любви к соседу, чувства уюта ничего другого здесь не было. Настали времена, когда любая шутка опасна. Русский язык, ставший вдруг в некоторых странах «языком агрессора», страдает и гибнет.