Книга Старый колодец. Книга воспоминаний - Борис Бернштейн

* * *

* * *

Сегодня, когда я пишу эти строки, — 3 июля 2006 года, день рождения Жозефины. Ей бы исполнилось 84, возраст смертный, конечно. Обычно я утром звонил в Израиль, и мы болтали полчасика. Первый день рождения без нее, звонить некому. Остается вспоминать.

Однажды, кажется к моему пятидесятилетию, она сделала мне подарок, который говорит то ли о хитрости, то ли о мудрой предусмотрительности дарителя. Она подарила мне персональный столовый прибор — ложку, вилку, нож. Это мой прибор — трижды в день я прибегаю к его услугам. Каждый раз я беру его с теплым чувством, так называемый внутренний голос, похоже, произносит: Жозенька.

* * *

* * *

Совхоз «Эфиронос», как сказано, находился в Киргизии. Кажется, в Ошской области. Ну, неважно. Жозе надо было учиться дальше, ближайшим возможным местом был Фрунзе, некогда Пишпек, ныне Бишкек, столица республики. Педагогический институт, филологический факультет. Не знаю, кто там преподавал. Возможно, достойные люди, беженцы, доставленные туда из столиц, — военная волна. Позднее туда нахлынет послевоенная волна: воинствующий антисемитизм последних лет сталинского царствования выдавливал на периферию крупных ученых; во Фрунзенском пединституте, я помню, нашел пристанище выдающийся медиевист Осип Львович Вайнштейн — после того как его прогнали с заведования кафедрой в Ленинградском университете. Но это было уже после Жозефины, к тому же ее занимала русская литература, а не западное Средневековье. Ну, не знаю, кто там ее учил, но знаю, что чему ее там не доучили, она — умница и одаренный филолог — доучилась сама. В лучшие или хотя бы менее подлые времена ей бы сулилась научная карьера или карьера блестящего литературного критика. А так, в послевоенном советском обществе, ее ждала роль народного учителя — теоретически почетная, но давно лишенная уважения и достойного денежного содержания.

Большую часть своей жизни она учительствовала в городе Электростали, Московской области. Город — новодел с бездарномонотонной застройкой, индустриальный центр, наполовину засекреченный, с убийственной экологией — данные о ней были более секретными, нежели сведения об оборонных заводах. Ну, что же, везде люди живут, даже хорошие, везде невинные семивосьмилетние детки с букетами отправляются в первый класс, везде их надо учить родному языку и знакомить с родной литературой. Везде есть Отделы народного образования, которые знают и учат, как учить, везде есть горкомы и райкомы партии, они тем более знают как, и везде есть местные органы госбезопасности, где тоже кое‑что знают и кое — кого учат.

Давно я не держал в руках советского стандартного учебника по классической русской или, еще лучше, по советской литературе для старших классов средней школы. Правда, у меня с собой есть советская классика: доклады тов. А. А. Жданова на Первом съезде советских писателей (1934) и о журналах «Звезда» и «Ленинград» (1946). Этого достаточно, чтобы освежить в памяти основы партийного литературоведения, стоит только протянуть руку к книжной полке.

Напоминаю, мать Жози Полина Борисовна не могла солгать даже по мелочам. У ее дочери категорический императив был уже менее категорическим — она могла соврать, что ее нет дома, когда на самом деле она дома была. Но вот лгать ученикам в классе она не могла ни под каким видом. Императив запрещал. А программы были построены на лжи, учебники были полны вранья, да что учебники — сама предназначенная для изучения литература бывала художественно бескачественна и насквозь лжива, будучи, надо признать, своего рода отражением самой обманной реальности.

Перед тем как войти в класс, надо было решить задачу, чьи условия делали ее неразрешимой.

Первое решение: я, как большинство, если не все, подчиняюсь и учу, как написано в программах и учебниках. — Не может быть принято, потому что это противоречит моим убеждениям, а поступать вопреки убеждениям мне не позволяет совесть.

Ну, что же, тогда говори правду! Показывай, где ложь, и давай объективные оценки литературным достоинствам и недостаткам. Как бы это было хорошо!

Но, во — первых, мой бунт очень просто будет обнаружен. Если даже никто не донесет, мое учение скажется в ученических ответах и сочинениях, а их слышу и читаю не я одна. За такие дела в два счета изгоняют из школы, возможно — с волчьим билетом.

Есть и другое возражение. Я себе хозяйка и могу портить собственную жизнь как мне угодно. Но имею ли я право портить жизнь этим ребятам? Им придется строить свое будущее в этой системе — и ни в какой другой. Не надо далеко ходить — после десятого класса многие ребята захотят поступить в институты, им придется писать вступительные сочинения, а там оценивается способность писать правильно сразу в двух смыслах — грамотность весит столько же, сколько говорение по доктрине. Да что вступительные, до того есть еще выпускные…

Мои честные уроки будут губительны для их карьеры — позволяет ли это моя совесть?

Первое соображение Жозефина отвергала. Сказать, что она была бесстрашна, я не могу. Конечно, она боялась. И неприятностей у нее было более чем достаточно. Но судьба ее сберегла, из советской школы ее не выгнали, доучила до пенсии.

Со вторым было труднее, поскольку оно содержало внутренний конфликт: направо пойдешь — худо, налево пойдешь — худо… Решать приходилось каждый день. И я знаю, как она выбиралась из тупика. Сублимированный феномен господина Журдена: Жозефина наверняка не знала, что такое метауровень, но пользовалась методом стихийно. Она говорила своим ученикам примерно следующее.

Вот это, это и это — безусловно ложь. Вот это, это и это — плохая литература или вовсе не литература. Эти и эти оценки — конъюнктурное хамелеонство. На самом деле все обстоит так‑то и так‑то. Но если вы хотите успешно окончить школу и поступить в какой‑нибудь институт, вам придется принять навязанные правила игры и солгать по казенным выкройкам. Тогда вы должны сказать так‑то и так‑то. Но только раз!

Решение внутри ситуации было заменено на объективное описание ситуации извне. Но тем самым детям был преподнесен совсем другой урок — они узнавали о возможности и необходимости самостоятельного морального выбора. Правда, можно было изменить ракурс обсуждения и предъявить учительнице счет: не принимая собственного решения, ты перекладываешь ответственность на плечи вот этих подростков! Более того, ты поощряешь их на то самое двуязычие, которое было судьбой и привычным проклятием большей части отечественной интеллигенции!

Ну, не знаю, не знаю. Не знаю, смог ли кто‑либо придумать лучший выход из уродливой — уродливой по определению — ситуации, где ответственность спорила с ответственностью в безнадежном противостоянии. Я не могу согласиться с выкриками непримиримых максималистов, изданными задним числом. Тут, у поздних обличителей, свободные слова без ответственности, а там — ответственность за поступки в напряженном поле несвободы. Попробуйте‑ка сами! Так или эдак, а незапятнанную белизну одежд сохранить было трудно. Вот слова самой Жозефины, как всегда честные и беспощадные к себе.