Книга Каменная подстилка - Маргарет Этвуд

– Третья книга, – поправляет Констанция. – Френозия впервые появляется в третьей книге, а не в четвертой.

Она снова откусывает от сэндвича и невозмутимо жует.

– О, конечно, конечно, в третьей книге, – Навина нервно хихикает. – И мистер Патнем сказал… он сказал, что вы и его вставили туда. Когда вы вышли за чаем, – это к Рейнольдс, – он мне сам сказал.

Лицо Рейнольдс застывает: это браконьерство, вторжение на ее территорию.

– Вы уверены? – спрашивает она. – Он всегда отрицал именно…

– Он сказал, что очень многого вам не рассказывал, – говорит Навина. – Щадил ваши чувства. Он не хотел, чтобы вы чувствовали себя брошенной – ведь вас в Альфляндию не пустили.

– Вы лжете! Он мне всегда все рассказывал! Он считал, что Альфляндия – полная чепуха!

– Ну вообще-то я и вправду вставила Гэвина в Альфляндию. – До сих пор Констанция вроде бы не замечала Джорри, но при этих словах она поворачивает голову и глядит на Джорри в упор. – Чтобы защитить его.

– Это неуместно с вашей стороны! – говорит Рейнольдс. – Мне кажется, вам лучше…

– И я его защитила, – продолжает Констанция. – Он был в бочонке для вина. Он проспал там пятьдесят лет.

– О, я знала! – восклицает Навина. – Я знала, что он там есть! В какой это книге?

Констанция не отвечает. Она по-прежнему обращается к Джорри:

– Но теперь я его выпустила. Так что он может приходить и уходить как ему угодно. Ты ему больше не угроза.

Что это с Констанцией Старр? – дивится Тин. Угроза Гэвину Патнему со стороны Джорри? Но ведь это он ее отверг, причинил ей боль. Может, в этом стакане не вода, а водка?

– Что? – переспрашивает Джорри. – Это вы мне?

Она сжимает руку Тина, но не для того, чтобы удержаться от смеха. Вид у нее испуганный.

– Гэвин ни в какой не в дурацкой книге! Гэвин умер! – Рейнольдс начинает плакать. Навина делает шажок к ней, но затем отступает.

– Он был под угрозой, потому что ты желала ему зла, Марджори, – говорит Констанция ровным голосом. – Желала зла и гневалась на него. Это очень мощное колдовство, знаешь ли. Пока его дух все еще обитал во плоти по сю сторону, он был в опасности.

Она прекрасно знает, кто такая Джорри; сразу поняла, должно быть, несмотря на блестки и бронзовую пудру.

– Конечно, я злилась – из-за того, как он со мной обошелся! Он меня вышвырнул, выставил, как, как старую…

– Ох, – произносит Констанция. Воцаряется пауза, словно застывшая во времени.

– Я этого не знала, – наконец произносит она. – Я думала, все было наоборот. Я думала, что это ты сделала ему больно.

«Похоже, они столкнулись лоб в лоб, – думает Тин. – Как материя и антиматерия? И сейчас взорвутся?»

– Что, это он так сказал? – спрашивает Джорри. – Черт, а чего другого от него было ждать? Конечно, он все свалил на меня!

– О господи, – вполголоса произносит Навина. – Вы – Смуглая леди! Смуглая леди сонетов! Можно я с вами потом поговорю?

– Это поминки! – кричит Рейнольдс. – А не конференция, блин! Гэвин был бы ужасно недоволен!

Но, похоже, никто из трех женщин ее не слышит. Она сморкается, пронзает их яростным взглядом красных глаз и удаляется в сторону бара.

Констанция В. Старр сует остатки сэндвича в стакан; Джорри смотрит на нее так, словно она смешивает колдовское зелье.

– В таком случае я, как порядочный человек, обязана тебя освободить, – наконец произносит Констанция. – Я действовала под влиянием заблуждения.

– Что? – Джорри почти кричит. – Освободить от чего? О чем ты говоришь?

– Из каменного улья. Где ты так долго была в заточении и где тебя жалили индиговые пчелы. В наказание. И чтобы помешать тебе причинить вред Гэвину.

– Так это она – Алая Колдунья из Руптуса! – восклицает Навина. – Какая круть! А вы можете мне сказать…

Констанция ее по-прежнему игнорирует.

– Прости меня за пчел, – говорит она, обращаясь к Джорри. – Это, наверное, было очень больно.

Тин сжимает локоть Джорри и пытается утянуть ее прочь. Чего доброго, она устроит истерику и начнет пинать старуху-писательницу по лодыжкам или просто поднимет крик. Нужно ее отсюда извлечь. Они поедут домой, он нальет себе и ей выпить покрепче и успокоит ее, а потом они смогут посмеяться над всей этой историей.

Но Джорри не двигается, только отпускает руку Тина.

– Да, это было очень больно, – шепчет она. – Так больно. Все было так больно, всю мою жизнь.

Неужели она плачет? Да: настоящие слезы, металлизированные, сверкающие золотом и бронзой.

– Мне тоже было очень больно, – говорит Констанция.

– Я знаю, – говорит Джорри. Они смотрят друг другу в глаза, словно сплавленные воедино в некоем непостижимом слиянии разумов.

– Мы живем одновременно там и здесь, – говорит Констанция. – В Альфляндии нет никакого прошлого. Там нет времени. Но здесь, где мы сейчас, время есть. И у нас еще осталось немного.

– Да, – говорит Джорри. – Время пришло. И я тоже прошу у тебя прощения. И отпускаю тебя.

Она делает шаг вперед. Что это, думает Тин – объятие или схватка? Это какой-то кризис? Как помочь? Что за странное, безумное женское действо происходит у него на глазах?

Он чувствует себя идиотом. Неужели он все эти годы не понимал про Джорри чего-то главного? У нее есть иные слои, иное могущество? Иные измерения, о которых он никогда не подозревал?

Констанция отступает.

– Иди с миром, – говорит она, обращаясь к Джорри. Теперь на белом пергаменте ее лица блестят золотые чешуйки.

Юная Навина сама не верит своему счастью. Она стоит с полуоткрытым ртом, покусывая кончики пальцев, затаив дыхание. Она обволакивает нас янтарем, думает Тин. Чтобы сохранить навеки. В янтарных бусах, в янтарных словах. Прямо в нашем присутствии.

Lusus Naturae[26]

Что можно со мной сделать? Что следует со мной сделать? Один и тот же вопрос. Возможности были ограничены. Семья перебирала их все – заунывно, бесконечно, сидя по вечерам за кухонным столом за закрытыми ставнями, поедая сухие щетинистые колбасы и картофельную похлебку. Когда мне было получше, я тоже сидела с ними, поддерживала разговор как могла, вылавливая в супе куски картошки. В другое время я пряталась где-нибудь в темном углу, мяукая что-то сама с собой и слушая чирикающие голоса, которых кроме меня никто не слышал.

– А ведь ребеночком она была такая миленькая, – говорила моя мать. – И все у нее было как следует.

Ее печалило, что она произвела на свет подобное существо: это было для нее упреком, осуждением. Чем она провинилась?