Книга Гендер и власть. Общество, личность и гендерная политика - Рэйвин Коннелл

Если судить по названию одной из его книг «Человек сотворяет себя сам» («Man Makes Himself»), Чайлд не проявляет интереса к гендерным проблемам. Мало что говорит о гендере в связи с обсуждаемой темой и Юрген Хабермас. Но это, по моему мнению, можно объяснить результатом влияния на социальных теоретиков сложившейся гендерной идеологии, а не тем, что социальные процессы, связанные с гендером, как-то отличаются от других социальных процессов с точки зрения отношений между природой и практикой. Нет никаких оснований делать для них исключение. Человеческое тело, конечно, задействовано в гендерных процессах, но точно так же тело задействовано и в любом другом типе социальной практики. Мир природы задействован в классовых отношениях, например через процесс труда и функцию тела как инструмента. Это не мешает классовым отношениям иметь исторический характер. Точно так же задействованность тела в гендерных отношениях через сексуальность не мешает нам рассматривать гендер как историческое явление.

Сформулированные выше идеи уже подразумевают отношение между социальным и природным (естественным), которое отлично от какой-либо формы биологической детерминации. В следующем разделе мы постараемся разобраться, как может быть понято это отношение.

Трансценденция и отрицание

Когда мы говорим о трансценденции, то речь идет о производстве чего-то качественно другого. Социальное абсолютно неестественно. Его структура никогда не может быть выведена из естественных (природных) структур. То, что подвергается транс-формации, действительно меняет форму.

Но эта неестественность не означает отсутствия связи с природой, абсолютное отделение от нее. Напротив, неестественность общества поддерживается конкретным видом связи с природой – связью через практику. В практике труда природный мир присваивается человеческими существами и преобразуется как в физическом отношении, так и в смысловом. В практиках сексуальности и власти, а также при определенных видах труда (например, при уходе за ребенком или больным) объектом практики выступает само человеческое тело.

Природные, или досоциальные, качества объектов, разумеется, важны для практик, которые на них направлены. Мы не предлагаем кофе дереву и не пытаемся рисовать опилками. Мы также не ожидаем, что человек с мужским набором хромосом родит ребенка. Дефект редукционистского подхода в том, что при нем эти качества считаются детерминантами практики, а это ставит дело с ног на голову. Источником практики является человеческая и социальная стороны взаимодействия. Практика обращена на природные качества объектов, включая биологические характеристики тел. От нее исходит социальная детерминация. Связь между социальными и природными структурами носит характер практической релевантности, а не каузации.

Так, человек с мужским набором хромосом в социальной практике может выступать и иногда выступает в качестве женщины. Но этот человек не может родить ребенка. Когда Кесслер и Мак-Кенна показывают первичность приписывания гендера, то это как раз и иллюстрирует представление о практической релевантности. Оно описывает, как конкретно некоторые особенности тела приспосабливаются и преобразуются посредством практик, связанных с познанием и пониманием.

Когда мы говорим, что практика обращена на природные качества объектов, то это не нейтральное понятие. То, что производится в результате практики, не тождественно тому, что было до практики. Качества объектов изменяются, будь то куски дерева или человеческие существа. Куски дерева превращаются в стул, человеческое существо влюбляется, приходит в ярость или получает образование. Преобразующая объект практика отрицает то, что имеется на входе, для производства чего-то нового. Это отрицание и подавление являются основаниями историзма. Ведь продукты практики не выпадают из времени, а сами становятся основанием для новой практики. Согласно характеристике этого процесса, данной чешским философом Карелом Косиком, практика имеет длительность благодаря продуктам и следствиям этой практики.

Теперь мы можем охарактеризовать сильную нередукционистскую связь между биологическим и социальным. Социальные практики, которые формируют гендерные отношения, не выражают природные модели и не проходят мимо них. Скорее они отрицают природные модели путем практического преобразования. Это практическое преобразование представляет собой длящийся исторический процесс. Его материалом являются как социальные, так и биологические продукты предшествующей практики, новые ситуации и новые люди.

Можно сказать, что репродуктивная биология историзируется через гендер. Все это верно, но предложенная формулировка останется слабой, если не будет дополнена еще одним представлением. Говоря более точно, репродуктивная биология выступает объектом социальной практики в ходе исторического процесса, который мы называем гендером, т. е. такого процесса, который отрицает как свои биологические материалы, так и социальные.

Эта идея не является ни экзотичной, ни оригинальной. Гейл Рубин, например, говоря о системах родства, которые, с точки зрения редукционистов, выражают биологические императивы, замечает следующее:

Система родства – это не список биологических родственников. Это система категорий и статусов, которые часто противоречат действительным генетическим связям.

Рубин подчеркивает культурный аспект различий между полами:

Мужчины и женщины, конечно, отличаются друг от друга. Но не настолько, насколько отличаются день и ночь, небо и земля, инь и ян, жизнь и смерть. В действительности в системе природы мужчины и женщины ближе друг к другу, чем каждый из них к чему-то еще – скажем, к горам, кенгуру или кокосовым пальмам…Гендерная идентичность – далеко не выражение естественных различий. Гендерная идентичность, если она основана на противопоставлении полов друг другу, является подавлением природного сходства…

Сказанное вполне справедливо для гендерных отношений в нашем обществе. В текстах о половых ролях почти всегда содержится фрагмент о внешней гендерной типизации людей (sex-typing), в котором говорится о том, как мужчина или женщина должны наряжаться и причесываться, идя на вечеринку. Ирвинг Гофман в своей книге «Гендеризованная реклама» («Gender advertisements») добавляет еще две позиции в этот набор: взаимное расположение людей в пространстве и поза. Сторонники идеи взаимной дополнительности в теории половых ролей интерпретируют эти параметры поведения и внешнего вида как социальные маркеры естественного различия. Якобы именно это различие заставляет нас одевать девочек в пышные юбочки с оборками, а мальчиков – в шорты и проч. Но весь этот маскарад внушает сомнения. Если различие естественно, то зачем нужно так тщательно его подчеркивать? Ведь гендерная типизация одежды, грима и аксессуаров действительно избыточна и навязчива. Иногда она приобретает фантастические масштабы. Никто не может усомниться в женственности молодой матери. Однако открытые платья и халатики для молодых мам, рекламируемые, например, британской торговой сетью «Материнская забота» («Mothercare»), – это какая-то феерия женственности, выплескивающаяся через край оборками, бантами, кружевами, лентами и т. п. Если сопоставить этот наряд с тем, каково приходится молодой женщине, ухаживающей за младенцем, то становится очевидным, что подобный наряд абсолютно нефункционален.