Книга Дикий пляж - Сухбат Афлатуни

Теперь, накричавшись в трубку, она сидела, остывая и с ужасом думая, какой счет ей придет за межгород. Потом поднялась, отвязала с люстры веревку, спустилась. Кошка стала играть с веревкой. Вик-Ванна вздохнула: придется вызывать телемастера, может, даже покупать новый телевизор, ужас, кошмар…

Загремел салют, на улице закричали ура, снова салют, снова ура. Залаяли собаки, небо разрывали фантастические цветы. Отблески салюта выхватывали Вик-Ванну из темноты; вспыхивали и гасли медали. «Ура-а-а!» – кричали внизу, верещала сигнализация на машинах. Ура-а-а!

– Да бабка какая-то ненормальная, говорю. Голос у нее показался вначале как у матери…

Они сидели с Японцем, курили.

– Хоп, пойду, – поднялся Японец.

– Что «пойду»? Смотри, пиво еще есть. Может, Опа подойдет…

– Что Опа?

– Ничего.

– Я еще пять иероглифов должен сегодня выучить…

– Не кизди. Сегодня День Победы.

Японец сел.

– А ты прикольно по телефону разговариваешь. Я даже думал, спецом голос подделываешь.

– Иди ты!

Японец отпил пиво и потянулся:

– «Смерть, где твое жало?»

– Что?

– Вот, над столом написано. Сидишь, сам не видишь.

– А, это… Миссионеры какие-то. До меня сюда ходили. Потом Опа им под зад дала.

– Прикольно. У смерти – жало. Как у мухи.

– У мухи нет жала.

– А что у нее?

– Не знаю… Да посиди еще, говорю, куда торопишься!

Японец, конечно, не Витек, Витек все понимал, а Японец только свои иероглифы. Но Витька уже не вытащишь.

Потом я пошел домой опять вспомнил убийство не знаю почему, как он тогда подвалил: «Дай денег!» Я говорю, «А зачем, можно спросить?» Ну, вежливо. А он: «Хочу начать новую жизнь», а от самого блин как от винзавода. «Мне, говорит, в Ташкент нужно, у меня там бабка при смерти, мне ее похоронить надо! А денег нет!» А у меня реально тоже не было, только на проезд, я ему так и сказал. А он: «что, западло?» И поехал на меня матом. Я его оттолкнул, а он на меня полез, и опять своим матом, я терпел, но когда он сказал ТВОЮ МАТЬ я не смог и ударил ударил что он отлетел и об столб черепом потому что человек любые слова может вынести а такие не может я и ментам это сказал а они улыбались но потом сами сказали что да, про мать нельзя. Но чтобы смертельно об столб этого я не хотел, мне его самого жалко было и я об этом много думал. Мне еще его слова про НОВУЮ ЖИЗНЬ как будто их слышу я ведь тоже хотел в Казань к тетке новую жизнь а получилось что из-за своих слов никто из нас новую жизнь не начал. Правда теперь я знаю психологию, но компьютер же все-таки лучше, компьютер всем нужен, а психолог только тем у кого психологические трудности как у Японца, который ошизел на своих иероглифах уже. Ушел тогда их учить а я домой прихожу мать по телевизору какой-то дебильный фильм про войну смотрит, повернулась ко мне: «Чего нового?» Да, говорю, одной бабке психологическую помощь оказал, она до Берлина дошла. Мать говорит: «Иди тимуровец, картошка на плите».

Я поел и лег чтобы заснуть, так за стенкой опять концерт начался, руку даю, что там не кайф, а горе, она нечеловеческим голосом воет, я быстро оделся, мать: куда? я говорю: туда, она опять орет! Мать вскочила: «Не ходи, слышишь? Если орет, значит надо!» А я уже в подъезд выбежал, потом во двор, потом в их подъезд, добежал до их этажа, стою, звоню, звоню, ОГЛОХЛИ они там что ли?!

Дикий пляж

Всех, кто приезжал в Палангу в середине восьмидесятых, предупреждали. Это было необходимо, потому что представьте: прямая, по-прибалтийски аккуратно асфальтированная дорога. Движешься, естественно, по ней. Не обращая внимания на дорожку налево в соснячок. Шлепаешь сланцами напрямую. У некоторых, правда, срабатывало. Останавливались и тупо глядели на ту толпу, которая отруливала влево, в сосны. Но ведь и прямо народ тоже шел! В основном женский, но попадались и мужчины. Судя по белой коже, такие же новоприбывшие. Такие же непредупрежденные. Невнимательные. Еще не привыкли к воздуху и солнцу и плохо осознают мир сквозь темные очки. Не понимают, что надо брать влево. Заняты мыслями о том, как сейчас разденутся, сжуют вареное яйцо и полезут в воду. Или сначала в воду, потом – яйцо. И вот они прут вперед в своих темных очках, как в маске аквалангиста, и ты вместе с ними. Надписи над входом не читаешь, почти все надписи в этом городке – на языке братского пока еще народа. Хотя какая должна была быть надпись? «Осторожно: голая женщина!»?

Через пару минут мужики выскакивали оттуда как ошпаренные. Иногда и женщины – из тех, кто не планировал раздеться до такой степени. Но мужские лица были выразительнее. Некоторые ругались. Другие хохотали и хлопали себя по лбу. У третьих на лицах была печать метафизического ужаса, словно они, как Данте, только что спустились по пляжному песочку прямо в ад.

Был и мужской дикий пляж. Но он был далеко, случайно туда редко кто попадал.

Как в советском государстве, пусть даже позднесоветском, пусть даже в Литовской ССР, выворачивавшей уже тогда башку до позвоночного хруста в сторону Европы, был разрешен этот пляж? Как гражданам самого застенчивого – в том, что касалось определенных частей тела, – государства в мире было разрешено эти самые части открыто предъявлять? Не розовея при этом от стыда, разве только от лучей умеренного балтийского солнца?

Алик был худой и впечатлительный.

Ему было тринадцать лет. Фигура не оставляла сомнений, что его ждет судьба завлаба в каком-нибудь НИИ, с философскими спорами в курилке и «слепой» копией очередного Солженицына в столе под стопкой перфокарт. У него были худые ноги, с недавно полезшей растительностью, которую Алик боялся и не знал, что с ней делать; пришлось расстаться с шортами и лезть в брюки. Мышц у Алика тоже не было. Напрасно щупал выше локтя: под пальцами морщилась кожа, попадались жилки, не оправдавшие надежды стать бицепсами.

Кроме глистообразного тела и насаженной на него, как шарик на палец, очкастой головы, ничего необычного в Алике не было. Он был из нормальной интеллигентной ташкентской семьи – в то время это предполагало папу в тяжелых очках и высокую сутулую маму с клипсами и со стигмами на ладонях от сумок. Алик внешностью пошел в мать; маниакальной склонностью к математике – в отца.

Нет, Алик был из предупрежденных. Предупредил папа, который знал все на свете и даже больше. Они с отцом свернули налево, прошли сквозь сосны. Начался песок, с хвойными иглами и крышками от пива. Идти стало тяжело, из сандалий брызгали песчаные струйки. Остановились, разулись, засунули одежду в пакет. Стало хорошо. Песок ласкал пятки, ветер подлизывался к впалым Аликиным щекам. На ветвях, как флажки, качались полотенца.

Взгляд Алика уперся в море. Его первое море. Большое и настоящее.

Отец разложил махровое полотенце. Отец был близоруким и рассеянным, мама долго не решалась отпустить их вдвоем. Алик медленно стянул джинсы и застеснялся своих ног. Отец был уже в плавках.