Книга Период полураспада - Елена Котова

Отец Соломона и Ривы, Анатолий Маркович, умирал от рака гортани. Умирал долго, тяжело, всю зиму и весну сорок второго. Когда с ним оставалась одна Алочка, дедушка умолял ее придушить его подушкой, – Алка об этом никогда никому не рассказывала. Обитатели комнаты, скрывая друг от друга, ждали дедушкиной смерти: смотреть на его муки было невыносимо.

Маруся страдала, видя, что в Новосибирске Катя окончательно превратилась в приживалку Хесиных. Она жила ради любимого Слоника и Алочки и была счастлива, правда, очень боялась Дарьи Соломоновы, Ривы и прикатившей в Новосибирск второй дочери, Мани. Для жены, матери и сестер Слоник был царь и бог: с ним считались на «Мосфильме», часто посылали в командировки в Москву решать, как он повторял, ответственные государственные вопросы.

Сразу по приезде в Новосибирск, еще осенью сорок первого, Катя пошла работать: развозить по «точкам» – детским садам и госпиталям – огромные бидоны с соевой сгущенкой, усиленное питание, полагавшееся детям и раненым. Летом ей вручали тачку, зимой она обходилась санками. Годами спустя у Кати обнаружили опущение матки, несомненно от бидонов, как она говорила сестрам, но тогда, в сорок первом, подумать о том, что можно поискать и другую работу – а у Соломона были немалые связи – ни самой Кате, ни ее мужу и родне в голову не приходило. Слоник говорил, что «за членов семьи просить неприлично», но и Маруся, и даже Ирка видели, что и его, и всех остальных устраивает положение Кати в качестве рабочей лошади.

Случалось, что Кате удавалось разжиться в детских садах пирожками, которые дома ревниво пересчитывала и делила Дарья Соломоновна. Катя была поистине ангел, и несмотря на свою простоту и честность – она просто не умела говорить неправду или сделать что-то тайком, – несмотря на свой страх перед свекровью, она всегда утаивала один пирожок, чтобы сунуть его Ирке, которая в расчеты Дарьи Соломоновны не входила.

Рива сидела дома, по-прежнему не работая. Ее сестра Маня, приехавшая незадолго до смерти отца, устроилась преподавать танцы в клубе железнодорожников. Маня когда-то училась на балерину, но уже в начале тридцатых весила килограммов восемьдесят, а теперь, несмотря на войну и голод, похоже, еще больше. Однако с причастностью к танцам она расставаться не собиралась. Устроившись в клубе, Маня самым деятельным образом занялась трудоустройством Маруси – что та себе думает, так и собирается, что ли, сидеть у Хесиных на шее? Вскоре она нашла Марусе место сестры-хозяйки в детском интернате железнодорожников, где жили дети, чьих родителей отправили на фронт. За это Маруся должна была приносить в дом из интерната продукты. Маруся не собиралась ничего таскать, она не умела ни красть, ни клянчить, но Маня, караулившая ее на скамейке в скверике у интерната каждую субботу, отправляла ее назад, потолкаться на кухне, если Маруся выходила из корпуса с пустыми руками.

– Руки она, видишь ли, боится замарать… Конечно, у родных на шее сидеть легче. И принесла-то что! Четыре морковины и склянку масла… Так оно еще, кажется, и прогорклое… Глаза б мои не смотрели…

Той же весной пришло извещение, что Владимир Ильич пропал без вести. Маруся поняла, что с самого начала войны знала это. Она помнила летчиков, не сумевших под обстрелом добежать до своих самолетов, помнила их рассказы о том, как у них на глазах разбомбили все самолеты в первый же час войны. Она повторяла Ирке, что отец жив, он, скорее всего, попал в плен, ведь Воропаево заняли в ночь после их отъезда. Она повторяла, что отец вернется, как только кончится война, она знала, что никогда не перестанет надеяться.

Марусю тут же вызвали в военкомат, назначили ей с дочерью паек и в первоочередном порядке выделили комнату. Это была ванная комната в чьей-то квартире, в ней умудрились поставить кровать, на которой спали Маруся с Иркой, и маленький стол – за ним они с дочерью ели, на нем же стояла и посуда, на нем же Ирка, сдвинув посуду, делала уроки. Вещи, аккуратно разложенные, хранили в ванне. В ванной они прожили до весны сорок четвертого.

– Катенька, что тебе привезти из Москвы?

– Слоник, ты уезжаешь? – у Кати в глазах тревога стояла всегда, ей было страшно, что со Слоником что-то может случиться, ей было страшно оставаться одной с Ривой и свекровью. – Надолго?

– На пару недель, если не придется задержаться. С Ленинградской кинофабрикой столько хлопот. Привезти тебе туфли? Твои скоро совсем развалятся.

– Лучше привези туфли Алочке, она уже барышня, ее надо одевать. Я обойдусь этими.

– А что же тебе привезти?

– Вот если бы ты нашел шерстяные рейтузы… Думаю, в коммерческих магазинах ты сможешь…

– Рейтузы? Ты хочешь, чтобы я ходил по магазинам, рылся в женском белье, ища рейтузы? Как ты себе это представляешь? Как я буду выглядеть?

– Тогда привези, что сам захочешь. Не забудь привезти Алке туфли. И, хорошо бы, еще чулки. Хотя тебе за чулками тоже, вероятно, неудобно идти…

– Чулки – это совсем другое дело, чулки привезу. А тебе самой чулки не нужны разве?

– Да нет, зачем? Не морочь себе голову, Слоник, у тебя в Москве и так много дел.

– Ленинградскую кинофабрику успели до блокады вывезти в Москву. Теперь решается вопрос, как перевезти ее в Новосибирск. Все так сложно.

– Тебе кто-то помогает в этом?

– Ах, Катя, там такие бестолковые люди! Одна лишь Новицкая… Коренная ленинградка, крайне образованная и интеллигентная женщина. А какая красавица! Когда фабрика переедет, непременно пригласим ее в гости.

В Новосибирске голод был не такой лютый, как пережитый старшими сестрами на Тамбовщине и в первый год после переезда в Москву. У них почти всегда была картошка, мокрый тяжелый хлеб пополам с отрубями, постное, с горчинкой, масло. Алка была не в силах есть эту еду, у нее открылась язва двенадцатиперстной кишки и аппетит, и без того плохой, пропал окончательно. Катя крутилась, чтобы хоть изредка достать чуть-чуть молока – Алочка без отвращения ела лишь картофельное пюре, – Соломону изредка удавалось добыть на работе сомнительного вида мясной фарш, из которого Катя делала дочери паровые котлеты, но плакала, говоря, что в них одни жилы и какие-то мерзкие ошметки.

Соломон вернулся из Москвы, с ним приехала и группа с «Ленфильма», включая ту самую Новицкую, ставшую теперь нередкой гостьей на проспекте Сталина. Новицкая была действительно красавицей, носила платья, сшитые лучшими ленинградскими портнихами, привезла с собой кучу модных патефонных пластинок. Когда она приходила в гости, Хесины двигали Алочкину ширму, расчищая промежуток пола, и Соломон устраивал танцы. Он кружил Новицкую в вальсе, а Катя, боясь вымолвить слово, сидела на сундуке рядом с Иркой.

Маруся бежала по темной улице на проспект Сталина, чувствуя, что воздух уже наполняется предвесенней влагой. Ей надо было забрать Ирку, которая после школы болталась у сестры, но главное, Маруся выпросила для Алочки в интернате маленький кусочек вареной говядины. Поступилась-таки принципами. Не ради дочери, ради Алочки, язва – дело нешуточное. Соломон опять принимал дома гостью.