Книга Изгои Рюрикова рода - Татьяна Беспалова

– Моё имя – Возгарь. Для русичей я такой же язычник, как и ты, иудей. Зачем же ты хаешь меня?

– Служитель мёртвых богов… – фыркнул Цуриэль.

– …дай деньгу! – Возгарь наконец перешел к сути дела.

– Нет денег… – рассеянно шипел Цуриэль, вытягивая шею. – А что это там у вас…

– Как же «нет денег»? А кошель? Вон на поясе у тебя кошель! Неужто пустой?

– Башка у тебя пуста! – Цурэль наконец разглядел чудную, золотистой масти кобылу. Княжеский отрок водил прекрасное животное по саду. Кобыла выглядела хорошо, хотя, на взгляд Цуриэля, несколько заплыла жирком.

Робкий обычно Иоахим на этот раз настолько осмелел, что попытался ударить Возгаря древком опахала, но тот проворно увернулся.

– Оставь, Иоахим! – Цуриэль снисходительно взмахнул рукавом. – Я вижу, ты разумеешь греческий язык, старик, в то время как многие в этом доме изъясняются и бранятся на языке русичей.

– Разумею! – был ответ. – Моё имя Возгарь. Я не только владею греческим и арамейским языками, но и могу писать. Я учен. Я – волхв!

– То-то я и слышу! – Цуриэль задумчиво пожевал губами и протянул волхву заветную грамоту, адресованную князю.

Они вошли в сад. Цуриэль шёл следом за Возгарем, осторожно перешагивая через кучи ломанного хлама – следы недавнего побоища. Возгарь двигался уверенно, не выпуская из рук раскрытый пергамент.

– Писано по-гречески, – волхв рассуждал деловито, не умеряя шага. – Только незадача, достопочтенный…

– Цуриэль моё имя!

– Достопочтеннейший! Наш князь не понимает ни греческого, ни арамейского, ни какого иного языка, если слова его написаны буквицами, будь то на пергаменте, на папирусе, на бересте или попросту на тыне.

– Ах! – отозвался Цуриэль.

Старый воспитатель Иегуды Хазарина совсем уж отрешился от неуважительных мыслей о волхве. Шествуя следом за ним по саду, старик имел возможность рассмотреть амулеты на шее и на поясе Возгаря. Цуриэль ни рожна не смыслил в еде и винах. Старое его тело принимало лишь самую простую, кошерную пищу. Давно утратил он неудобную потребность в обществе дочерей Агари, но в амулетах старый Цуриэль знал толк! На теле волхва болтались, позвякивая, искусно вырезанная костяная домашняя утварь, фигурки скачущих коней, отвратительные рыла неведомого, но чрезвычайно свирепого зверья, высушенные нетопырьи крылья, отлитые из бронзы, сладкозвучные бубенчики, чётки, бусы. Всё это добро звякало и бренчало при каждом шаге владельца.

– Помоги мне, кудесник! – проговорил Цуриэль, пряча правую руку в складках туники. – Вот возьми! Тут немного. Старый воспитатель Иегуды, покидая в урочный час родной кров, не рассчитывал на многие траты. Но ты прими, не побрезгуй!

И Возгарь поклоном принял подношение. Внезапная почтительность волхва поразила Цуриэля не менее, чем вид его амулетов.

– Я думаю, мы сговоримся, – задумчиво произнес Цуриэль.

– Речь идёт о набегах и воинских подвигах…

– В толкование о доброй прибыли и честном заработке… Однако в этом доме, где буйствует младший из князей русичей, тебе, кудесник, неудобно иметь жительство…

– Я проживаю при дворе Давыда Игоревича, а сюда прибыл по поручению, сопровождая важного посланника…

Далее волхв поведал Цуриэлю о печальной участи отважного воя, осмелившегося стать вестником управителя Тмутаракани и напомнить Володарю Ростиславичу о данной им присяге. Слёзно жаловался Возгарь на житие впроголодь при княжеском дворе, на непрестанное глумление дружинников-христиан. Сетовал кудесник на нетвёрдую веру самого управителя, который, казалось, не веровал ни в каких богов, ни в распятого колдуна, ни в лесных идолов. Цуриэль добросовестно сочувствовал, так истово при этом кивая головой, что белый тюрбан съехал со лба до самого горбатого носа его. Во всё время разговора оба собеседника непрестанно гнули спины, одаривая друг друга почтительными поклонами.

– Я направляю свои стопы в дом князя, – произнёс в завершение разговора Цуриэль.

– Я отправляюсь туда же, достопочтенный, – в тон ему отозвался Возгарь.

– Там и сладим дельце, – Цуриэль подмигнул Возгарю и, покачивая тюрбаном, отправился назад, к воротам.

Черепки скрипели под подошвами его сандалий. Следом плелся перепуганный Иоахим.

– Господин мой! – едва слышно лепетал прислужник. – Такое побоище я видел в детстве, после нападения на город степной конницы. Вы посмотрите только! Разломали даже коновязь! Дикие люди, но какова же силища!

Но Цуриэль, погруженный в планы и расчёты, не отозвался на бормотню ничтожного человечка.

* * *

Стоит ли говорить о том, что тмутараканская уличка, ведущая от окраины города, где, окружённые садами, стояли дома богатых горожан, вела к центральной площади. Там, посреди свободного от растительности пространства, стоял высокий, сложенный из камня княжеский дом. Русские дружинники называли его «терем». Терем был обнесён частоколом, из гладко отёсанных и заострённых наверху брёвен. Частокол русские воины называли «тыном». В тыне были устроены одни лишь ворота, а за ним располагались княжеские службы: поварня, псарня, конюшня, загоны для прочего скота. Сами дружинники жили под одной крышей со своим князем, в невысокой, обнесённой на византийский манер крытой галереей пристройке. Цуриэль, приветствовав низким поклоном знакомого стражника, через высокие двери, по крутой, узкой лестнице пробрался прямо в княжескую опочивальню. Встречные русичи буравили его тяжёлыми взглядами, но проходу не препятствовали. Так старый наставник Иегуды ещё до захода солнца пал в ноги князю Давыду.

– Перед твоей милостью грешный Цуриэль, – бубнил старик, уткнувшись носом в ворсистый ковер. Он щебетал на языке русичей, испытывая постоянное беспокойство. Вдруг да сболтнет шаловливый язык неуместное или бранное словцо. Обидчивы дружинники князя. Чуть что – хватаются за плети и давай душу из тела выколачивать.

– Прибежал по жаре со срочным посланием… – Цуриэль осмелился наконец взглянуть на князя. Широкое и красное лицо управителя Тмутаракани хранило обычное для него выражение брезгливой недоверчивости. На том Цуриэль и успокоился.

– Что принёс?! – взрыкнул Давыд Игоревич.

Цуриель подскочил, приблизился к князю, подал пергамент. Он слышал, как Давыд разворачивает свиток, как сопит, силясь прочесть послание. А сапоги-то у князя шёлком шитые, с носами гнутыми. А шальвары шёлковые, в синюю и лиловую полоску. А рубаха красная, по вечернему времени не перепоясана. Не при оружии князь, по-домашнему сидит, бороду на широкую грудь выложив. Наконец старик решился снова глянуть в княжьи зраки. Чёрный взгляд, недобрый, непростой, неумудрённый. Пялится попусту в пергамент, ничегошеньки в буквицах не смысля. Цуриэль смиренно ждал, когда же князь сознается, и этот момент не замедлил настать.

– Позвать разве Мышату?! – пророкотал князь.

– Не, Мышата на ромейском не разумеет, – отвечал стоявший неподалёку красивый витязь в широкой, шитой золотом шёлковой рубахе.