Книга Философия возможных миров - Александр Секацкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Практика медитации, усилия любого сосредоточенного эскапизма направлены на прекращение или усмирение спонтанного потока неконтролируемых мыслей, задача этих практик – блокировка стохастической составляющей сознания, устранение шума. Любопытно, что подхваченный кибернетикой термин «шум» в том же значении использовался в исихазме и практике йогачарьи – для обозначения рутинного, нежелательного состояния, которое и подлежит устранению. При всей экзотичности применяемых для этого приемов само устранение остается в рамках картезианской парадигмы и, в сущности, воспроизводит установку Декарта на достижение «ясного и отчетливого» в опыте смутных восприятий и блуждающих мыслей. Меры предосторожности, предлагаемые Декартом и, скажем, Шри Ауробиндой, при всех различиях обладают удивительными элементами сходства – например, ясно выраженным стремлением избавиться от непрошенной данности мира. Понятно также, что расширение сознания характеризуется противоположным вектором – бесстрашным культивированием тех самых «шумов», готовностью к «риску абсолютной разорванности», как говорил Гегель. Подобные риски, безусловно, практиковались и в «мировой эзотерике» в качестве особых духовных техник – тут и транс шамана, и танец суфиев, и другие примеры священного неистовства.
Под воздействием полей абсурда и образующихся вокруг них разломов происходит обвал всех когерентностей, включая логику. Нарастание шумов дает сложную феноменологическую картину, для которой характерна обрывочность, то есть быстрая смена, мелькание мыслей; связное сознание как бы распадается на отдельные площадки, хаотично сменяющие друг друга, – и каждая из них характеризует все сознание в момент предъявления. Площадки в принципе расположены внутри семиозиса, иначе мы имели бы дело с Сереньким Волчком, а не с Чеширским Котом, но все же экспансия абсурда затрагивает и чувственные группировки, причем столь же хаотически. Отсюда ощущение странности, чувство распада темпоральности. Стало быть, неудивительно, что время – продолжительность погружения – имеет такое значение. Рассмотрим кратковременный сбой, воспринимаемый обычно как ситуация остроумия: секундная утрата опоры похожа на эффект аттракциона в Диснейленде. Ярким примером могут служить лимерики Лира, «Винни Пух» Милна, да и английская детская литература в целом, впрочем, сказки-потешки многих народов выполняют ту же функцию освежения восприятия, выхватывания из пространства чистой текстуальности (дискурсивности), из автономной игры означающих. Остроумие, несмотря на достаточно жесткие темпоральные границы, все же имеет шкалу, некий диапазон, у дальних краев которого vertigo оказывается ощутимым и даже болезненным. Таковы, например, перформативные захваты, как в некоторых русских частушках:
Для «неупомянутых» слушателей тут – типичный образец озорного остроумия, поскольку Волчок пробежал мимо, в отдалении. Но из перечисленных та же Нинка может вздрогнуть, поскольку ее имя собственное вместе с иллокутивным указательным жестом вдруг беззащитно высветилось, как будто попало в поле зрения Выдры. Затронутость, в данном случае – легкая, отсылает тем не менее к архетипическим практикам, к временам, когда семиозис еще не был одомашнен и жест выдергивающего именования называли иначе: он имел отношение к заколдовыванию, к превращению, хочется сказать, к редукции вектора состояния, в результате чего субъект как бы овеществлялся, – но мы не знаем, как в точности это выглядело. Сегодня подавляющее большинство перформативов замкнулось в герметичное пространство семиозиса, остроумие и повышенная странность – таково их сегодняшнее чувственное сопровождение.
Более «дальние» вылазки уже неостроумны, господствующая тональность в них другая. Отталкиваясь от опыта обессмысливания мастеров дзен, Витгенштейна и тех же обэриутов, состояние погруженности зачастую можно определить как зависание. У Хармса есть подходящая к случаю формулировка:
По сравнению с кошкой Шредингера, котом Льюиса Кэрролла и котами Мартынова, кошка Хармса продолжает мерцающее существование в столь наглядно представленной суперпозиции (n↑, n↓). Вслед за кошкой и сам Хармс, и его друзья-чинари повторяют тот же маневр, и их усилия закрепляют навыки сознания по нырянию в глубокие воды абсурда. Идущие вослед могут воспользоваться уловом. Относительно Кэрролла можно сказать, что философия XX века неплохо поработала для апроприации его достижений, что же касается Хармса и его товарищей, очевидно, что освоение этого опыта еще впереди.
Суть великой дискриминации, вызывающей распад суперпозиции, осознали немногие. Ницше, описавший осадочные породы слишком человеческого, должен быть упомянут в первую очередь. Среди мыслителей, которым эпохальная редукция не давала покоя, был и Станислав Лем. В романе «Расследование», в самом конце, приведена примечательная беседа двух инспекторов Скотленд-Ярда, Шеппарда и Грегори:
«В учебнике по физике, в разделе об оптических обманах, был рисунок: можно увидеть либо белую вазу на черном фоне, либо два черных человеческих профиля на белом фоне. Мальчишкой я думал, что настоящим должно быть лишь одно изображение, да не мог определить, какое именно»[40].
Та к рассуждал Грегори, попадая в самую точку: откуда это желание признать настоящим лишь одно из альтернативных изображений? Почему так неприемлемо очевидное, а именно наличие в изображении и той и другой действительности (любопытно, что наличие разных возможностей приемлемо, но только не действительностей)? И в чем, собственно, обман? Альтернативность вазы и профилей представляется достойной иллюстрацией корпускулярно-волнового дуализма и принципа суперпозиции вообще: вот двоящийся, мерцающий объект (n↑, n↓), пребывающий в этой реальности, пока не зарегистрирована, например, ваза. Вопрос: что случилось в этот момент с профилями, какая судьба их постигла? Не та ли самая, что бедного Витька? И откуда взялся, выпрыгнул Серенький Волчок? И не его ли угрызения так беспокоили мальчика Грегори, мальчика Станислава и продолжают беспокоить множество других девочек и мальчиков? В безопасном итоговом мире на эти зияющие дыры поставлены заплатки – и инспектору Грегори ситуация представляется следующим образом:
«А что если все не так?.. Если мир не разложенная перед нами головоломка, а всего лишь бульон, где в хаотическом беспорядке плавают кусочки, иногда, по воле случая, сплетающиеся в нечто единое? Если все сущее фрагментарно, недоношено, ущербно, и события имеют либо конец без начала, либо середину, либо начало? А мы-то классифицируем, вылавливаем и реконструируем, складываем это в любовь, измену, поражение, хотя на деле мы и сами-то существуем только частично, неполно. Наши лица, наши судьбы формируются статистикой, мы случайный результат броуновского движения, люди – это незавершенные наброски, случайно запечатленные проекты. Совершенство, полнота, завершенность – редкое исключение, возникающее только потому, что всего неслыханно, невообразимо много! Грандиозность мира, неисчислимое его многообразие служат автоматическим регулятором будничного бытия, из-за этого заполняются пробелы и бреши, мысль ради собственного спасения находит и объединяет разрозненные фрагменты. Религия, философия – это клей, мы постоянно собираем и склеиваем разбегающиеся клочки статистики, придаем им смысл, лепим из них колокол нашего тщеславия, чтобы он прозвучал одним-единственным голосом!»[41]
