Книга Диктатор - Роберт Харрис

Я часто размышлял, как в тот миг должна была повести себя Клодия, и при более глубоком обдумывании решил, что для нее лучше всего было бы посмеяться вместе с Цицероном… Попытаться завоевать симпатии толпы какой-нибудь небольшой пантомимой, которая показала бы, что она принимает участие в шутке. Но эта женщина была из рода Клавдиев. Никогда раньше никто не осмеливался открыто над ней смеяться, не говоря уже о простых людях на форуме, так что она была в ярости и к тому же, наверное, в панике, поэтому ответила наихудшим образом из всех возможных: повернулась спиной к Цицерону, как надувшийся ребенок.

Оратор пожал плечами.

– Очень хорошо, позвольте мне призвать члена ее семьи… А именно – Аппия Клавдия Слепого[34]. Он почувствует наименьшее сожаление, поскольку не сможет видеть ее. Если б он появился, вот что он сказал бы…

Теперь Цицерон обратился к Клодии «призрачным» голосом, закрыв глаза и протянув вперед руки. При виде этого даже Публий Клодий начал смеяться.

– О, женщина, что ты содеяла с Руфом, этим юнцом, который достаточно молод, чтобы быть сыном твоим? Почему ты была либо так близка с ним, что дала ему золото, либо вызвала такую его ревность, каковая послужила бы оправданием отравлению? Почему Руф находился с тобою в столь тесной связи? Он твой кровный родственник? Родственник со стороны мужа? Друг усопшего мужа твоего? Нет, нет, о, нет! Тогда что могло быть промеж вас, кроме безрассудной страсти? О, горе мне! Для того ли я провел водопровод в Рим, чтобы ты могла пользоваться им после своих кровосмесительных связей? Для того ли я построил Аппиеву дорогу, чтобы ты могла то и дело разъезжать по ней с мужьями других женщин?

С этими словами призрак старого Аппия Клавдия испарился, и Цицерон обратился к спине отвернувшейся Клодии своим обычным голосом:

– Но, если ты предпочитаешь более близкого родственника, позволь поговорить с тобой голосом вот этого твоего младшего брата, который любит тебя сильнее всех… Вообще-то, еще будучи мальчиком нервного нрава и находясь во власти ночных кошмаров, он привык всегда ложиться в постель со своей старшей сестрой. Представляю, как он говорит тебе…

Тут Марк Туллий идеально изобразил светскую сутулую позу Клодия и его плебейский протяжный выговор:

– «О чем тут беспокоиться, сестрица?» Итак, вообрази некоего молодого человека. Он красив. Он высок. Ты не можешь им надышаться. Ты знаешь, что достаточно стара, чтобы быть его матерью. Но ты богата, поэтому покупаешь ему вещи, чтобы приобрести его привязанность. Это длится недолго. Он называет тебя каргой. Ну так забудь о нем – просто найти себе другого, двух других, десяток… В конце концов, именно так ты обычно и поступаешь.

Клодий больше не смеялся. Он смотрел на Цицерона так, словно ему хотелось перебраться через скамьи в суде и задушить его. Зато публика хохотала без удержу.

Я огляделся по сторонам и увидел мужчин и женщин, у которых по щекам текли слезы. Сочувствие – вот сущность ораторского искусства. Цицерон полностью привлек на свою сторону эту необъятную толпу – после того, как он заставил людей смеяться вместе с ним, ему было легко заставить их разделить его ярость, когда он приготовился убивать.

– Теперь я забываю, Клодия, все зло, которое ты мне причинила, я отбрасываю память о том, что я выстрадал, я обхожу молчанием твои жестокие поступки в отношении моей семьи во время моего отсутствия… Но вот о чем я спрашиваю тебя: если женщина, не имеющая мужа, открывает свой дом всем мужским желаниям и публично ведет жизнь куртизанки, если она имеет привычку посещать пирушки вместе с совершенно чужими ей мужчинами, если она делает это в Риме, в своем парке за городскими стенами и среди толп у Неаполитанского залива, если ее объятья и ласки, ее увеселения на берегу и на море, ее званые обеды делают ее не только куртизанкой, но и бесстыдной и своенравной развратницей, – если она занимается всем этим, а молодой человек уличен в связях с такой женщиной, следует ли считать его развратителем или развращенным, соблазнителем или соблазненным? Все обвинение исходит от враждебной, имеющей дурную славу, безжалостной, запятнанной преступлениями и похотью семьи. Изменчивая и раздраженная матрона состряпала это обвинение. Сограждане жюри, не дозвольте, чтобы Марк Целий Руф был принесен в жертву ее похоти! Если вы вернете Руфа в целости и сохранности мне, его семье и государству, вы найдете в нем человека, связанного обязательствами, преданного вам и вашим детям. И вы прежде всех других, сограждане, пожнете богатые и постоянные плоды его трудов и усилий.

На том все и кончилось.

Еще минуту Цицерон стоял, протянув одну руку к жюри, а другую – к Руфу.

Царила тишина. А потом как будто громадная подземная сила поднялась из-под форума, и мгновение спустя воздух стал дрожать от топота тысяч пар ног и одобрительного рева толпы. Кое-кто начал показывать на Клодию и кричать, многократно повторяя одно и то же слово:

– Шлюха! Шлюха! Шлюха!

Очень быстро этот речитатив подхватили повсюду вокруг нас, и в воздухе снова и снова замелькали указывающие на обвинительницу руки.

– Шлюха! Шлюха! Шлюха!

Клодия озадаченно и недоверчиво смотрела на это море ненависти. Она как будто не заметила, как ее брат пересек площадку и встал рядом с нею, но когда он схватил ее за локоть, это словно вырвало ее из оцепенения. Женщина взглянула на него и, наконец, после ласковых уговоров, позволила увести себя с возвышения, с глаз людских, во тьму безвестности, из которой, поверьте, больше не показалась всю свою жизнь.

Так Цицерон отомстил Клодии и вернул свое положение самого влиятельного голоса в Риме. Вряд ли есть необходимость добавлять, что Руфа оправдали и что ненависть Клодия к моему господину удвоилась.

– Однажды, – прошипел он, – ты услышишь звук за своей спиной и, когда обернешься, я буду там, обещаю!

Марк Туллий засмеялся над грубостью этой угрозы, зная, что он слишком популярен, чтобы Клодий осмелился на него напасть – по крайней мере сейчас.

Что же касается Теренции, хотя она порицала вульгарность шуток Цицерона и ее ужаснула грубость толпы, но, тем не менее, она была довольна тем, что враг ее полностью социально уничтожен. Когда они с мужем шли домой, она взяла его за руку – впервые за многие годы я стал свидетелем такого открытого проявления привязанности с ее стороны.

На следующий день, когда Цицерон спустился с холма, чтобы присутствовать на заседании Сената, его окружили и простые люди, и множество сенаторов, ожидавших на улице начала их работы. Принимая поздравления своих собратьев, мой хозяин выглядел точно таким же, каким был в дни своего могущества, и я видел, что он точно так же, как раньше, опьянен подобным приемом.

Случилось так, что это было последнее заседание Сената перед ежегодными каникулами, и в воздухе висело лихорадочное настроение. После того как гаруспики[35] постановили, что небеса сейчас благосклонны, и сенаторы начали один за другим входить, чтобы начать дебаты, Цицерон поманил меня к себе и показал главную тему в повестке дня, которую предстояло сегодня обсудить: выдачу из казны сорока миллионов сестерциев Помпею на финансирование его закупок зерна.